Вкус греха. Долгое прощание

Если бы он рассказал Вере, та бы посоветовала, но Вере — про РИТУ? Это невозможно, немыслимо!

Да она бы бросила его тут же, пошляка нечистоплотного… А каков он есть? Так, по чести…

Но его размышления прервала бабушка: она, все так же улыбаясь, протянула лодочкой руку и, поклонившись, представилась: «Раиса Артемовна, бабушка вашей… — она замялась, — нашей Анечки…» «…Так, — понял Митя, — не велено называть меня папой…» Но девочка еще маленькая! Будет постарше — он сам решит, как ей его называть.

Ему захотелось утащить эту очаровательную куклу к себе домой и как-нибудь упросить, умолить наконец! — Нэлю, чтобы она приняла Анну, чтобы жила девочка не в этой развалюхе с пьянчугой бабкой, а у них, с ним, с Нэлей, Митенькой… и называла его папой.

Митя протянул девочке шоколадку, та взяла ее, посмотрела и бросила на пол.

Бабка замельтешила: «Анечка, чего ж ты, деточка, конфетку на пол бросаешь? Надо бумажку снять, а потом скушать». Раиса, кряхтя, наклонилась, развернула шоколадку, отломила кусочек и вложила Ане в ротик. Та вяло пожевала и выплюнула прямо на белое платьице.

Начались бабкины ахи и вопли Риты: «Ты что, зараза такая, с платьем чистым делаешь? Нарочно ведь! Конфетку тебе хороший дядя принес! Дядя Митя!»

…Ах, вот оно! — он дядя! Этому не бывать, — подумал Митя, но его несколько смутила какая-то злобность девчушки: она вроде бы нарочно выплюнула шоколадку на платье… А что с ней будет дальше в этой семейке?..

Наконец конфликт разрешился: Аню переодели в менее торжественную одежку: ситцевый комбинезончик, застиранный, не раз, видно, видавший виды Аниного характера. Но все равно девочка до щемящей нежности нравилась Мите. Он уже любил ее.

Раиса опять, поклонившись ему («Что ж она так кланяется? Будто я — ее помещик, хозяин?», — подумал Митя), пригласила за стол, отведать, что Бог послал.

Митя пробормотал, что ему нужно идти и есть он не хочет, но понял, что застолья не избежать, да и ел он давно, вернее совсем не ел: кофе они выпили с Верой…

Митю провели в большую комнату, где было вполне прилично для средней руки семьи, — стенка, тахта, телевизор цветной…

Неужели Анатолий за три проведенных в Нью-Йорке года не привез никакой техники?..

Митя удивился. Вообще, в комнате было незаметно присутствие приехавших из-за границы — ни одной вещицы не было…

Стол был уже уставлен к его приходу.

Настоящее российское застолье: грибочки и холодец, два салата, селедка под шубой, пироги, маринованные огурцы, в одной тарелке два сорта колбас, и только заграничными были две бутылки: виски и полиэтиленовый литровый контейнер с содовой.

Митя давно ничего подобного не ел и чуть руки не потер от предвкушения, — аж слюна наполнила рот.

Раиса увидела его загоревшиеся глаза и запела: «Все своими ручками Риточка заделала, до единой капелюшечки. Кушайте на здоровье, как вас? Дмитрий?..»

— Александрович… — подсказал Митя.

Первый тост произнесли за Анечку. Она сидела тут же на довольно стареньком высоком детском стульчике и возила пальцем по тарелке с салатом.

Потом выпили за Анечкину мамочку, потом за бабушку, потом… за папу. Какого?.. Не уточнялось.

Рюмки были с хорошую четвертинку, и Митя «поехал».

Он как можно твердо сказал: «За Анатолия!»

За столом наступила тишина, и Раиса вдруг снова запела-запричитала: «Ой, да знаю я все, Митрий…»

— Зовите меня Митя, — разрешил он.

Раиса обрадовалась: «Вот-вот, Митя, мне так и дочка говорила… Да чего тут таиться-то, все свои! За папу, Анечка, за твоего папаню Митю!»

— Мама, я же говорила, не лезь! — закричала Рита и щеки ее пошли пятнами. — Мы сами разберемся!

Митя хоть и был в подпитии, однако ему не понравился этот хозяйский тон Риты, — она говорила под стать Нэле.

…Почему к нему липнут такие трудные бабы? Одна Вера! Только она! Нежная, тонкая, только его и ничья больше.

Ему уже перестала нравиться даже его дочь Анечка, он и пьяной головой, но понял, что Анечка УЖЕ НЕ ЕГО ДОЧЬ. Она — их…

А Раиса и Риточка пытались подпоить Митю окончательно, чтобы он проснулся у них в квартире и все решилось само собой.

За те полтора-два года, что Рита и Анатолий провели в Союзе, отношения между мужем и женой не улучшились, а ухудшились.

Анатолий купил себе квартиру, хотя Раиса уговаривала его не выписываться от них и не тратить деньги зря: их хибару вот-вот должны снести, а им дать жилье в соседних строящихся домах — так было обещано.

Анатолия же заело как старую пластинку: «Нет, твердил он, я мечтаю отсюда поскорее отвалить — я вас видеть не могу!»

И это было так.

Итак, Анатолий ненавидел Ритку, тещу Раиску и… «свою» дочь.

Чем больше девочка становилась человечком, тем явственнее проступали в ее личике зловредные Митькины черты: его нос, глаза, рот, волосы… Ну и крепкая же у этого поганца порода, думал Анатолий, рассматривая девочку, и злился, злился, до одури.

А тут еще эта хитрожопая дура-теща: как увидит, что он смотрит на девочку, так и начинает сусально сюсюкать: «Ой, Толичек (был Толиком, теперь в ранге повысила — стал ТОЛИЧЕКОМ, недобро усмехался Анатолий), смотришь на девочку? Вылитая Риточка!»

Анатолию очень хотелось треснуть тяжелым предметом ее по голове — еле сдерживался.

И однажды понял, что больше ни дня не сможет провести здесь — кого-нибудь грохнет и присядет лет на десять — пятнадцать.

Он поспешил с кооперативом. Дал взятку. Деньги понадобились немалые, но у него они были. Мебель он из загранки привез, все хозяйственные причиндалы — тоже.

Этим ничего не оставит. Пусть их Митька обеспечивает.

И съехал.

Вот таково было состояние дел в семье у Риточки.

Она звонила Мите не для того, чтобы он пришел сюда и остался насовсем. Она знала, что это невозможно. Да и что бы он дал ей, останься у нее в семье? Шиш с маком! — Вот что бы он дал. И еще его семейка бы Рите понаддала! Она хотела, чтобы он остался ее любовником и чтобы у них было все, как тогда, в Нью-Йорке, и Анечка узнала бы, кто ее папа.

Поэтому Рита откровенно спаивала Митю. И вообще, у нее опять начались нервные срывы: мужчин не было. Не то чтоб за ней уж никто не ухлестывал, нет! Начинали, но, увидев ее психованность, нервность, попросту… сбегали, потому что в основном это мужики были простые, из таких же соседних домов, и таких женщин пугались. А с кем еще могла познакомиться Риточка, сидя с маленькой дочерью, Раиса ведь по-прежнему работала кладовщицей.

Анечку бабка утащила спать, заставив поцеловать «папу» или «дядю», но та ни того ни другого целовать не хотела и смотрела на Митю каким-то взросло злым взглядом, — будто что-то понимала и этого папу-дядю уже ненавидела.

Этот взгляд дочери отрезвил Митю. И когда Раиса, притворно потягиваясь, заявила, что надо хотя б проведать своих друзей-картежников, с которыми в теплое время допоздна резалась в карты. Ну и без бутылочки, конечно, не обходилось…

Митя поднялся и тоже притворно нехотя сказал: «Ритуля, я побежал, мне все же не в двенадцать ночи домой появляться! Бегу. Буду не очень скоро. Надо слетать к маме, она ждет. После приезда — заскочу, теперь адрес знаю».

Его еще мучила мысль об Анатолии, но он не спрашивал. И о звонке Вере, но время было уже не для звонка на работу… Молодец он, что дал ей ключ, но ведь она такая! Не войдет без него… Хорошо бы вошла. Он открывает дверь, а там — Вера, любимая Вера!

Но Риточка безапелляционно заявила: «Сначала мы сделаем это, а потом беги куда хочешь — к тестю, теще, хоть к е…. матери!»

И стала быстро раздеваться. Митя почувствовал себя полным идиотом, когда она, бросив на тахту простыню, разлеглась совершенно бесстыдно.

Она и впрямь пополнела, и это ей шло, и фигурка у нее была не из плохих — все это Митя отметил, но! Трахаться? Он же любит Веру?!

И он, одетый, сидел и тупо смотрел на Риточку, а та уже в томлении извивалась как кошка, которой немедленно нужен кот.

Митя цинично и спокойно подумал, что проще все исполнить и освободиться, чем начинать разговоры-переговоры, которые закончатся истерикой.