Любовь и небо (СИ)

– Ну?

– Тогда тебе для прописки полагается присяга.

– То есть?

– Примешь двенадцать ударов ложкой по заднице.

Я мгновенно вспылил, схватил сокамерника за грудки, рванул на себя и зловеще прошептал сквозь зубы:

– Сейчас я тебе такую присягу устрою – родную маму забудешь!

– Ну ладно, ладно, – растерялся солдат, отступая, – и пошутить нельзя. Вас, кадетов, не поймёшь: нервные все какие-то…

До конца отсидки разговоров на эту тему не возникало. И только расставаясь, Васёк ( так его звали) с сожалением сказал:

– Жаль, курсант, что не попал в общую камеру: там бы тебе живо весь гонор обломали.

Гауптвахта, если её воспринимать всерьёз, вполне богоугодное заведение. Предназначена она для морально – психологического давления на личность. Конечно, её обитатели испытывают определённый дискомфорт в армейской жизни, но человек – не скотина, к новой обстановке адаптируется быстро.

Живёт гауптвахта по своим законам, где львиная доля времени отводится физическому труду. Короткий перерыв на приём пищи – и снова за лопату: бери больше – кидай дальше.

Мощным фактором подавления личности на «губе» является вооружённая охрана. Но если представить, что тебя караулят, спасая от покушения, то жить можно. Не всякому предоставляется такая честь. Фактически гауптвахта – та же тюрьма, только военная. Шаг влево, шаг вправо – это побег, стреляем без предупреждения. И отсидка на ней – цветочки, а ягодки были впереди, когда я вышел «на волю» и попал в жернова общественного и командирского воспитания. На комсомольском собрании на меня навесили всех собак, включая такие банальные и приевшиеся термины, как «зазнался», что «свои интересы дороже общественных», «не дорожит званием курсанта» и даже «подрывает боеготовность Вооружённых Сил».

В итоге этой ритуальной тягомотины я получил «строгача», а потом за душеспасительные беседы взялись все, кому не лень. Вплоть до командира полка. Даже сержант Марьин, старшина эскадрильи, поскольку был членом КПСС, человек сволочной и продажный, и которому мы не раз ссали в сапоги после отбоя, и тот пытался заговорить со мной на избранную тему, но получив решительный отлуп, исчез с моего горизонта.

Из всей этой неприятной заварухи я сделал однозначный вывод: пить нехорошо, но ещё хуже попадаться. Единственным человеком, перед которым я действительно считал себя виновным, был инструктор капитан Сулима. Однако в отличие от других проступок мой он проигнорировал и даже не снял с должности старшины экипажа.

Неделю меня замачивали, стирали и полоскали, и когда посчитали, что очистили достаточно, накрахмалили, высушили и допустили к полётам. Странно, но отрабатывая чистоту техники пилотирования в зоне, я почему – то ни разу не вспоминал о «строгаче», свинья неблагодарная.

Наша размеренная, устоявшаяся жизнь была нарушена известием о приезде портных из алтайской столицы. Каждого из курсантов приглашали в гарнизонное пошивочное ателье, и юркий и говорливый толстячок, шутя и каламбуря, с удовольствием обмерял наши фигуры видавшим виды стареньким сантиметром. Фирма, которую он представлял, получила заказ на пошив ста пятидесяти комплектов офицерского обмундирования, в том числе и парадного. Жаль, конечно, что два года назад отменили ношение кортиков. С холодным оружием на бедре я выглядел бы перед Светкой в более выгодном свете, простите за тавтологию.

Но дело было не в этом. Каждому стало ясно, что на горизонте замаячил финиш нашей затянувшейся учёбы.

Время, однако, любит преподносить нам сюрпризы и неожиданности. Мы уже потирали руки в предвкушении долгожданного выпускного бала, с удовольствием ходили на примерки и приступили к сдаче государственных экзаменов, когда, как гром с ясного неба, пришло известие о приказе Главкома ВВС о продлении срока обучения ещё на один год. В это никому не хотелось верить, но нас построили на плацу и зачитали его перед личным составом. Мы были в шоке, а командование в растерянности, поскольку следовало перекраивать учебную программу заново.

В учебных полках среди курсантов началось брожение. Недовольные всё громче высказывали мысль, что это провокация, если не бесстыдный обман, игнорируя предписание уставов о том, что приказы не обсуждаются, а выполняются беспрекословно.

Чтобы как-то притушить явное неповиновение, со стороны начальства поступило два альтернативных предложения. Каждый имел право решить: или он остаётся ещё на один год в училище, или пишет рапорт об увольнении в запас с присвоением офицерского звания, получением обмундирования и выходного пособия в размере двухмесячного оклада.

Последних набралось человек десять, и через три дня мы с сожалением и завистью провожали наших бывших товарищей. Никто из нас не знал, как сложатся наши судьбы, и Горяинов, среднего роста крепыш с пронзительным взглядом, которого я уважал за любовь к Есенину и рассудительность, обронил не по годам ёмкую фразу:

– Каждый – кузнец своему счастью. Бегут, как крысы с тонущего корабля.

Полёты временно прекратили. Пока командиры ломали головы, как реорганизовать учебный процесс, курсанты не у дел болтались, убивая время по своему усмотрению. Мы доигрывали с Вовкой Дружковым тысячную, наверное, партию в шашки, когда в Ленинскую комнату влетел Алик Стриков, размахивая свежим номером окружной газеты «Советский воин».

– Эй, чувак, не твою ли статью напечатали? Или это твой однофамилец? Вот, смотри, – указал он на крохотную, в двадцать строк заметку.

В информации, которую я отослал от нечего делать месяца полтора назад и про которую уже успел забыть, сообщалось, что в училище впервые курсанты начали летать самостоятельно в зимних условиях. Назывались и фамилии.

Газета пошла по рукам, и весть, что в эскадрилье появился доморощенный «писатель», быстро облетела все слои населения. В считанные минуты я стал популярен, словно счастливец, выигравший автомобиль по лотерейному билету. Меня одобрительно похлопывали по плечу, награждали репликами типа «ну, ты, старик, даёшь» и недоумевали, полагая, что такого быть не может, потому что не может быть никогда.

Чувства, охватившие меня, были сродни тем, которые я испытал после первого прыжка с парашютом. Восторг и гордость приятно щекотали моё тщеславие, и я упивался от неожиданно свалившейся на меня удачей. Сразу же захотелось сесть за стол и сотворить что-то весомое и необычно интересное. Но чтобы «сохранить лицо», как говаривают японцы, я надвинул на себя маску этакого безразличия, и снисходительно улыбаясь, беззастенчиво врал, когда отвечал, что вот, мол, написал, отослал и опубликовали.

На самом деле было не так. Перед этим я трижды посылал в редакцию материалы, посвящённые курсантской жизни, на каждый из которых приходили убийственные аннотации. Но в конце каждой выражалась надежда на дальнейшее сотрудничество и пожелания работать над собой. Уже тогда, получая от почтальона фирменные конверты, я ловил на себе заинтересованные взгляды моих однокашников и выслушивал любопытные вопросы. Приходилось врать, объясняя, что хотел получить ответы по семейным проблемам. Почему-то это наивное объяснение удовлетворяло друзей и знакомых.

Если говорить всерьёз, то в моём представлении всякая печатная продукция рисовалась виртуальным миром, вторгаться в который позволено только Богом помеченных. Куда уж мне, со свиным – то рылом, да в калашный ряд! Однако этот непознанный мир обладал такой притягательной силой, не прикоснуться к которому было просто невозможно. Хотя бы с краешка, хотя бы мизинчиком, ноготком. Не зря говорят, что чем строже запрет, тем соблазнительней.

Воодушевлённый первой публикацией, на самой высокой оптимистической ноте, я в тот же день написал о нашей не в меру затянувшейся учёбе в полной уверенности, что информация заинтересует редакцию. Ждать ответа пришлось долго. Только через месяц мой куратор сообщил, что решать поднятую проблему газета не компетентна и что было бы гораздо интереснее для читателя узнать о динамике курсантской жизни, подтверждённой конкретными примерами, фактами и фамилиями.