Холодные и теплые предметы

Эти воспоминания хранятся в особом сундуке моей памяти, о них никто никогда не узнает, тем более мама. Но я ненавижу себя за них. Я ненавижу малину и никогда ее не ем. У меня к ней идиосинкразия. У мятой малины запах садовых клопов.

Не знаю, почему тогда мне вспомнился Толик. Возможно, оттого, что Димитрий такой же омерзительный, как табу моего детства. Или оттого, что у Толика и Димитрия были одинаково бешеные глаза. Теперь я женщина Димитрия, и он метит меня, как пес, своими руками и губами при всех; а наедине мы продвинулись значительно дальше, ведь в тот день я поехала к нему домой. Я потеряла самоконтроль, и мне нужна была разрядка.

Глава 2

Наступила суббота, и я взялась за уборку квартиры. Своей собственной квартиры. Я потребовала разменять родительскую, у меня должна была быть личная жизнь. И в моем новом доме должна была быть новая мебель. Я попросила у родителей денег.

– Прости, – сказала мама. – У нас сейчас нет денег. Нам пришлось доплачивать за размен. Подожди немного, мы займем у друзей.

– Я не знала, – растерянно пробормотала я.

Мне стало стыдно; я даже не думала, что у родителей может не оказаться свободных денег. Я всегда получала то, что хочу. Без промедления.

– Прости меня, мамочка, – попросила я. – Я дура.

Мне правда было очень стыдно.

– Ты у нас умница, – рассмеялась мама. – Это ты нас прости. Мы найдем деньги.

– Только попробуйте! – разозлилась я. – Даже думать не смейте! Обойдусь.

Через полгода у меня появилась новая мебель. Польская. Так себе. Но для врача и польская сойдет.

Я мыла свою квартиру до блеска, до хирургической чистоты. У меня такая привычка. Моя посуда, кафель, полы, мебель, санитарный фаянс в ванной и туалете всегда блестят и сверкают, как в рекламе. По этой же причине я не держу животных, но очень люблю их на большом расстоянии. Моя одежда всегда идеально отутюжена и вычищена, прическа уложена волосок к волоску, ногти ухожены. Многие, здороваясь, любят пожимать руку. Я ненавижу пожимать руки кому бы то ни было. Мама, смеясь, рекомендовала мне жить в резиновых перчатках. Из-за своей брезгливости я не люблю отдыхать на дачах без водопровода, в неблагоустроенных домах отдыха, не люблю длительные турпоходы, плохо убранные квартиры и неухоженных людей. Мне кажется это нормальным; странно, что это раздражает других.

Раздался телефонный звонок, я стащила с рук резиновые перчатки. Я всегда берегу руки и маникюр.

– Я Игорь, – представилась телефонная трубка, голос был мне незнаком. – Муж Лены Хорошевской.

– Здравствуйте, – удивилась я.

Он молчал, я ждала.

– Лена не знает, что я вам звоню. Она просила вас не беспокоить, – наконец сказал он.

– В чем дело? – нетерпеливо спросила я.

Меня ждала уборка. Каждая моя уборка была генеральной и всегда отнимала уйму времени. Я нетерпеливо ждала, он молчал.

– Ну говорите же, не стесняйтесь, – мягко произнесла я и мысленно пожелала ему расслабиться. Меня поджимало время.

– У Лены тяжелый сахарный диабет. Мы испробовали все, ничего не помогает.

– Я могу устроить консультацию хорошего эндокринолога, – перебила я его.

– Спасибо. Но сейчас у нее флегмона.

Я вспомнила Ленкины чирьи на пальцах. Огромные, багровые чирьи с белой головкой. От удара головки лопались и взрывались зеленым гноем с кровью.

– Фу! – орали мы и отсаживались от нее подальше.

У тяжелых диабетиков часто бывают гнойные воспаления. У них почти нет иммунитета.

– И что вы хотите? Положить ее в нашу больницу?

– Она лежит в хирургии вашей больницы. Я хотел бы, чтобы вы замолвили за нее слово. – Его голос мялся, его голосу было неловко. – Лена почти ослепла. Ей нужен хороший уход, она стесняется лишний раз кого-нибудь беспокоить. Я, наверное, надоел всем в отделении своими просьбами. Она не жалуется. Она не умеет просить, и на нее никто не обращает внимания.

«Надо не просить, а платить за внимание», – подумала я.

– Я не могу сейчас взять отпуск, – неловко сказал он и снова замолчал.

Ленкин муж не принадлежал к числу хозяев жизни, таких мужчин я не люблю.

В нашей хирургии у меня полно знакомых. Мне ничего не стоило помочь, и я согласилась.

– Спасибо. – Его голос снова смялся. – Мы вас отблагодарим.

– Глупости! – разозлилась я.

– Извините, – тихо сказал он.

– Извиняю. В понедельник я все сделаю. Не беспокойтесь.

Я положила трубку и пошла домывать квартиру. Я мыла кафель и вдруг подумала – зачем ждать понедельника, можно позвонить и сейчас. Но у меня на руках были резиновые перчатки, мне не хотелось их снимать. Я не позвонила.

«Нужно было все-таки позвонить, – засыпая, подумала я. – Нет, лучше поговорить с завхирургией, так будет вернее».

Я отложила доброе дело на понедельник, потому что так было правильно. Отделение хирургии ходило перед заведующим по струнке.

У больного Самойлова биопсия подтвердила рак прямой кишки. Я не знала, как ему это сообщить, – не люблю приносить плохие вести. Плохие вести оседают на тебе тонким слоем грязи, их трудно отскрести. У Самойлова в палате сидела его жена. Я вышла с ней в коридор.

– Подтвердилось? – шепотом спросила его жена. У нее было бледное лицо и испуганные глаза.

– Да. Требуется операция. Все может оказаться не так плохо. Так бывает. – И я зачем-то добавила: – Часто.

Его жена отвернулась к окну, она тихо плакала. Мне нравились эти люди, они вели себя достойно и скромно, хотя Самойлов принадлежал к хозяевам жизни – он был крупным начальником. Он рассказывал, что начинал с низов, с простого рабочего, и всего в своей жизни добился сам. Самойловы вырастили замечательных детей; сразу видно, их семья дружная и сплоченная. То, что случилось с ними, – несправедливо. Хотя такое бывает несправедливым для всех. Я взяла его жену за руку, та отерла слезы и твердо сказала:

– Будем оперировать в Германии. Никаких денег не пожалеем!

Его жена – маленькая, сильная женщина, мне с ней повезло. Она сама скажет Самойлову все, что нужно.

– Правильно, – улыбнулась я.

Я вышла из терапевтического корпуса, думая, что стало бы лучше, если бы Самойлова уже сейчас перевели в хирургию, и тут вспомнила о Ленке.

– Черт знает что! – разозлилась я на себя.

Я никогда не забываю об обещаниях. Если они невыполнимы, я просто не беру на себя никаких обязательств. Так проще.

Я посмотрела на небо; его заволакивали тучи, обещая дождь. Я была без зонта, и я была должна Ленке Хорошевской и ее мужу.

– Твою мать! – выругалась я.

Развернулась к хирургическому корпусу и направилась в кабинет заведующего гнойной хирургией.

– Что мне за это будет, Зарубина? – поинтересовался Месхиев.

– Ничего, – я улыбнулась.

– Хамка, – ответил он.

В ответ я снова широко улыбнулась.

– Как ее фамилия? – спросила старшая медсестра.

– Хорошевская. У нее флегмона.

– У нас с такой фамилией больных нет. А флегмоны почти у каждого пятого.

– Не может быть, – удивилась я. – Я точно знаю, она у вас.

– В какой палате?

«Идиотка!» – выругалась я про себя. Я даже не спросила, в какой она палате. Мне вдруг пришло в голову, что у нее другая фамилия. По мужу.

– Пойдем. Может, узнаешь? – хмыкнул Месхиев и повел меня на обход.

Старшая медсестра улыбнулась нам вслед. Меня это взбесило – не люблю попадать в нелепые ситуации. Я редко попадаю в нелепые ситуации, я ничего не забываю, и у меня все разложено по полочкам. Но сейчас тот самый случай.

Месхиев осматривал больных в каждой палате. Я молчала. Мне было страшно, что я могу не узнать Хорошевскую. Если мне еще раз позвонит ее муж, я уже не сумею им помочь. Это будет выше моих сил.

Мы нашли Хорошевскую не сразу. У Ленкиной кровати сидел ее полутатарин. Я бы ее не узнала, она резко изменилась после встречи одноклассников. На отечном, восковом лице синие круги закрытых глаз, тонкие, восковые пальцы скорбно сложены на груди. Она походила на мертвую.