Холодные и теплые предметы

Я покупала Ленке лекарства. Самые необходимые и самые дорогие. Я отдавала их Ленке. Она меня благодарила честно и искренне. Мне нравилась ее неземная простота. Она не кочевряжилась, как принято в кругу знакомых мне людей. Она благодарила за помощь как нормальный человек.

– Это очень дорого? – только раз спросила она.

– Для меня это копейки, – ответила я. – Правда.

Она поверила сразу. И правильно. Для меня это действительно были копейки.

Когда Игорь узнал об этом, он попросил помочь ему на кухне. Мы вышли из гостиной. Он стоял в центре кухни под лампочкой без абажура. Его запавшие глаза в синих рамах век смотрели на меня прямо и строго. Русые волосы светились нимбом в электрическом освещении.

«Шагающий ангел», – снова подумала я.

Это моя любимая картина. Художника Ермолаева. Она на заставке в моем лэптопе.

– Не надо этого делать, – глухо сказал он.

– Почему? Потому что страдает твоя гордыня? Она важнее ее здоровья? – выкрикнула я неожиданно для самой себя.

«Неужели он похож на меня?» – вдруг испугалась я.

Он отвернулся, лицо выпало из круга света и оказалось в тени. Его заливала кровь, делая изжелта-бледную кожу оливково-смуглой в сумеречном вечернем свете.

Ему было стыдно. Он человек. Нормальный мужик из мяса и костей, который не может заработать достаточно денег на лечение тяжелобольной жены. Мне стало легче.

– Я делаю это не для тебя, – мягче сказала я. – А для нее. Запомни.

– Спасибо, – глухо сказал он.

Мне стало почему-то горько оттого, что деньги есть совсем не у тех, кому они действительно нужны. Мне было неловко, но не надо показывать ему этого, потому я заторопилась домой. Он вышел в коридор и стал надевать стоптанные ботинки.

– Не нужно меня провожать, – попросила я его. Я хотела остаться одна.

– Прости, – повторил он.

Я закрыла дверь и убыла в свою жизнь без забот и хлопот. Одна. У мужей слепых жен хорошая интуиция. Такая же, как у слепых.

Я его простила. Для Ленки я делала то, что никогда не делала для других. У меня на лбу написано «стерва», от меня трудно ожидать что-то подобное.

Поздним вечером позвонила мама. Она пожаловалась:

– У меня нет плана. Прямо не знаю, что делать. Что в первую очередь, что во вторую.

– Спроси у папы. Пусть он думает. Зато ты всегда сможешь сказать, что виноват он, если что-нибудь пойдет не так.

– Когда ты к нам придешь? – спросила мама.

– Скоро.

– Ты всегда говоришь «скоро» и не приходишь. – У мамы был грустный голос.

– В следующие выходные, мам. – Мне стало стыдно.

– У тебя все в порядке?

– Естественно.

– Точно? – с тревогой спросила мама. – У тебя голос грустный.

– Веселый, – рассмеялась я. – У меня все отлично! А у вас? Все в порядке?

– Тоже, естественно, – засмеялась мама.

Я положила трубку. Родители до сих пор беспокоятся за меня. Будто я малый ребенок.

Кто сейчас живет по плану? Никто. Я всегда жила по плану, разложив все по полочкам. Ниша для души в планы не вписывается. Она существует по принципу энтропии. План моей жизни мог разойтись по швам.

«Может, действительно не ходить к ним? – спросила я себя, подумала и постановила: – Не ходить».

Я легла спать и вспомнила, что сама навязалась чете Хорошевских. Не прийти к ним было бы неприлично до непристойности. Следовало плавно свести доброе дело на «нет».

– Люди в ответе за тех, кого приручили! – громко продекламировала я самой себе. – Не знала?

Заведующему отделением положен отдельный кабинет. В нем старая мебель. Мой рабочий стол – однотумбовый. Двухтумбовые столы положены главному врачу и его заместителям. В моем кабинете стоят просиженные мягкие кресла в обугленных дырах от сигарет. Между ними – журнальный столик, на столешнице – белые пятна от стаканов с горячим чаем. Бывший заведующий, старый неряшливый маразматик, отправился на заслуженный отдых. Кабинет отмывали и проветривали под моим строгим контролем два дня. Но тень и дух неряшливого маразматика все еще бродят среди его старой мебели.

Я подумала: а не заставить ли Димитрия купить новую мебель для моего кабинета? По аналогии с Белым домом. В конце концов, в нашем отделении я первая леди. Если захочу, буду первой леди больницы. И так далее, по восходящей. Я выслушала себя и посмеялась над ерундой, которая временами приходит мне в голову. Но купить новую мебель стоит. Только просить следует у Димитрия, а не у Седельцова. Оброк на двоих – негигиенично.

Я постановила, что мое отделение станет образцово-показательным во всех смыслах этого словосочетания. Дабы не было народных волнений, начала с малого – приказала, чтобы медицинские халаты меняли не реже одного раза в день. Не люблю распущенность. Внешняя аккуратность исподволь дисциплинирует мозг и меняет подход к жизни на точный и ясный. У меня пять халатов, я меняю их каждый день. Я их стираю, крахмалю и глажу каждую субботу. Из-за этого я не поехала с Димитрием на гольф. Он был раздосадован. У клонов его круга развито стадное чувство. Зимой стадо клонов – на лыжах, летом – на теннисе и гольфе, на выезде – яхтинг и дайвинг. Наиболее продвинутые прыгают с парашютом, в активе у экстремалов два-три прыжка с парашютом.

– Тебе надо заниматься спортом, – рекомендовал Димитрий.

Мой спорт – это жизнь, забег на короткие и длинные дистанции. Я спринтер и стайер в одном лице. Объяснять это Димитрию означает тратить время зря. У него все так же, за исключением одного. Я – одинокий рейнджер, он – член коллектива клонов. Потому отвязаться от него надо как-нибудь попроще.

– Я что, плохо выгляжу? – тихо, четко артикулируя слова, спросила я Димитрия.

– Нет, – испугался он.

– Суббота – мой рабочий день. С восьми до шести. Все понятно?

Димитрий все понял. Чтобы загладить неловкость, он предложил мне услуги своей прислуги. Так и сказал: услуги прислуги. Я посмотрела на его рубашку и сообщила, что сама как-нибудь обойдусь. Больше к теме моего субботнего времяпрепровождения мы не возвращались.

…Я вошла в ординаторскую. Лухтина и Родаева бросили на меня взгляд, полный ужаса. Родаева рухнула на стол, положив свою грудь пятого размера на документы. Что-то было не так.

– В чем дело? – ласково спросила я.

– Ни в чем, Анна Петровна, – пролепетала Лухтина.

Я подошла к столу совсем близко.

– Дайте, – тихо сказала я.

Я никогда не повышаю голос. Я повышаю голос только тогда, когда мне самой это нужно. При этом я всегда остаюсь в здравом уме и твердой памяти. Качаю противника, если можно так сказать. Но намного страшнее, когда я говорю тихо. Я четко артикулирую каждое слово, вбивая его, как гвоздь в крышку гроба.

Родаева трясущейся рукой протянула мне карту стационарного больного.

– Вторую тоже дайте, – так же тихо произнесла я.

Она побледнела как смерть. Я сама вынула документы из ее руки. Это были две истории на одного и того же больного, поступившего в наше отделение в один и тот же день, месяц и год. Он даже скончался в один и тот же день. В это воскресенье. В нашем отделении. Я еще не успела заняться этим случаем вплотную, мое внимание сначала требуют живые пациенты. Я сразу обнаружила подлог: в последней истории не было моего осмотра. Попросить меня об одолжении они не решились, зато кардиолога поликлиники Рыбину – решились. Умершего больного Самынина курировала Родаева.

– Родаева и Лухтина – ко мне в кабинет, – приказала я.

Я шла к себе в кабинет в ледяном остервенении. Подлоги в нашей работе бывают, но не так часто, как принято думать. Старую историю переписывают, добавляя осмотры профильных специалистов, результаты лабораторных и инструментальных исследований и многое другое. Другими словами, добавляют внимания пациенту, которого он был лишен при жизни. В мою бытность врачом, наяву, это было в первый раз. Как раз тогда, когда я только-только стала заведующей. Подставить меня захотели, милые? Нет уж, дудки!