Сладкий перец, горький мед

Это был самый счастливый день в Любашиной жизни. С самого утра она чувствовала себя королевой, весь день была в центре внимания. Шикарное белое платье так приятно шелестело, так эротично колыхалось при каждом движении. Люба то и дело отставляла в сторону правую руку, любуясь игрой бриллиантовых осколков в обручальном кольце. Разве можно было сравнить это великолепное колечко с тем, которым почти девять лет назад окольцевал ее Борька? Можно ли было сравнивать ту убогонькую свадебку, на которой гуляло все село, упиваясь самогонкой, с этим праздником жизни, на котором собралось знатное городское общество. И она — царица этого бала! Все поздравляли ее, осыпали цветами и подарками, а сколько комплиментов довелось ей выслушать в этот день! За всю жизнь она не слышала столько теплых слов в свой адрес. Жаль только, Володя сильно волновался, из-за чего сидел весь вечер, как чурбан — ни живой, ни мертвый. Понятно, в его жизни это первая свадьба, но ведь можно же было бы расслабиться и получать удовольствие от этого дня! А то даже целовался, как труп: слегка касался ее жесткими холодными губами, словно не жену целовал, а покойницу в усопший лобик.

Когда, наконец, гости стали расходиться, засобирались домой и молодожены. Дрибница слегка перебрал, и теперь едва стоял на ногах. Любаша тоже покачивалась, но держалась не в пример более уверенно. Когда они остановились перед квартирой, Володя почему-то даже не попытался взять жену на руки, чтобы перенести, как полагается, через порог. Не раздевшись, бухнулся на кровать прямо в смокинге. Что ж, Любе не впервой, сама все сделает.

Любаша сняла платье, оставшись в красивом кружевном белье. Аккуратно сняла с мужа смокинг, рубашку. Вовка не спал, но почему-то не накидывался голодным волком на молодую жену, как ей ожидалось. Лишь, позволив снять с себя брюки, ожил. Бросил Любу на кровать, снял полупрозрачные трусики, оставив почему-то нетронутым бюстгальтер. И, рывком сорвав свои трусы, не одарив даже дежурным поцелуем, не приласкав, не коснувшись груди, вошел в нее грубо и бесцеремонно. Любаша, хоть и горела от желания, но еще не была готова к глубокому погружению, а потому слияние с законным мужем оказалось неприятным и болезненным. Люба вскрикнула, возмущенная подобной бестактностью, и попыталась было выпихнуть из себя неприветливого гостя. Но не тут то было. Молодой муж методично врывался в нее, лопатой вгрызался в сухую, неготовую к любви почву, причиняя жене пекущую боль. Впрочем, боль скоро прошла, и Люба приготовилась получать удовольствие от контакта. Однако удовольствие все не наступало. Несмотря на отсутствие боли, акт не доставлял радости. Возможно, свою роль сыграло спиртное, принятое в немалом количестве, и Володя все трудился и трудился, ритмично склоняясь над супругой, а сладкая разрядка все не наступала. Люба, давно сбившаяся со счета обслуженных мужиков, познавшая немало никудышных любовников, не могла даже припомнить, с кем из них можно сравнить драгоценного, с таким трудом заполученного мужа. Выходило, что хуже Вовки у нее любовника до сих пор не было. А секс с ним и не секс вовсе, а скорее упражнения на эротическом тренажере: вроде бы и параметры соблюдены правильно, и ритм, и глубина погружения рассчитаны верно, но машина — она и есть машина, и никогда фалоимитатор даже самой последней модели не заменит настоящего мужика.

Когда первый семейный половой акт завершился (вернее, завершился он только для мужа — жена же не получила ни одной положительной эмоции), Дрибница повернулся к супруге голым задом и молниеносно заснул. Люба же, совершенно ошарашенная произошедшим, заснуть даже не пыталась. Всю ночь она искала объяснения странному поведению Володи на супружеском ложе, боясь поверить в то, что подобное поведение не является для него исключением из правил. Нет, не может быть, чтобы Вовка Дрибница, самый завидный жених во всем институте, да и не только в институте, а, пожалуй, и в городе, оказался редким неумехой в постели. Не может быть! Наверное, он был слишком пьян и ничего не соображал. А утром он проснется, и она покажет ему высший класс. Он будет пищать и плакать от восторга!

Утром, уловив едва заметное подрагивание век, свидетельствующее о близком пробуждении супруга, Люба, мурлыкнув поэротичнее, сунула руку под одеяло, вознамерившись приласкать детородный орган Вовки Дрибницы. Почувствовав прикосновение, Вовка вздрогнул, с отвращением отбросил наглую руку, посягнувшую на его честь, одарив жену фразой:

— Не смей вести себя, как шлюха! Где твое достоинство?!

Люба замерла с дурацкой улыбкой на лице, ожидая, что вот сейчас он рассмеется собственной шутке. Но Вовка встал, схватил валявшиеся на полу трусы и быстро прошел в ванную, сверкая бледной, незагоревшей задницей.

Целый день он сердился на нее, лишь изредка обращаясь с какой-нибудь фразой, и то только тогда, когда молчать было уже совсем невозможно. На людях он улыбался, раскланиваясь направо-налево, охотно общался со знакомыми и родственниками, но на Любу даже не смотрел. Сегодня гостей было гораздо меньше вчерашнего и Вова в основном выглядел повеселее. Но временами впадал в странный ступор, уставившись в одну точку и не реагируя ни на что. На нестройные крики "Горько!" отвечал с улыбкой, но тоном, не терпящим пререканий: "Хватит, вчера нацеловались". А в разгар веселья вообще исчез, оставив Любу одну за свадебным столом…

Таня не пошла догуливать на второй день. Не пошли и родители. Семейство Голиков на праздничном банкете в этот раз было представлено только Сергеем. Ну тому, ясное дело, был бы повод да халявная выпивка.

Семейство было почти в полном составе и с интересом смотрело новую комедию Рязанова, когда раздался звонок. Открывать пришлось Татьяне, как самой молодой. На пороге стоял Дрибница.

Едва переступив порог, прямо в коридоре, на глазах родителей бухнулся на колени, зарылся лицом в Танин халат, и заплакал. У изумленных хозяев отнялись языки, и они молча взирали на необычную картину. Выплакавшись, Вовка встал, прижал Таню к груди, поцеловал в золотую макушку:

— Что я наделал?! Что ты наделала! Довыступалась, довыпендривалась! Что мы натворили?! Что теперь делать?

Таня от удивления не могла и слова сказать. Родители тоже были в шоке. Так и не дождавшись от гостеприимных хозяев приглашения войти в комнату, Дрибница прошел и сел на диван.

— Дядя Вова, тетя Ада! Хоть вы бы на нее повлияли! Упрямая, как сто чертей. Я ж ей проходу не давал, я ж столько лет за ней, как собачка на привязи… А она…, - повернулся к примолкшей Татьяне: — Чего ты добилась со своей гордостью? Искалечила три жизни, радуйся теперь…

— Почему три?

— Твоя, моя и Любкина.

— А-а, — протянула Таня. Усмехнулась про себя. Он был так искренен сейчас, что как-то не хотелось огорчать его известием, что испорченной с полным основанием можно назвать только его жизнь. Да и то без Таниного участия. Почти.

Дружненько помолчали. Потом Вова торжественно заявил:

— Я тебя умоляю — потерпи годик. Я через год разведусь и мы поженимся. Потерпи немножко. Год, только один год! Прошу тебя, не выходи замуж! Я не могу развестись с ней сразу, это будет неприлично и слишком больно. Она этого не заслужила, она ни в чем не виновата. Я прошу у тебя всего один год. Слышишь? Не смей выходить замуж!!!

***

После свадьбы Дрибница очень изменился. Он приходил к Тане каждый вечер — она гнала к жене. Однажды нарвался на Владимира Алексеевича в дурном настроении, выслушал наставления: мол, ты человек женатый, обремененный определенными обязательствами, вот и выполняй их, а дочку мою оставь в покое. Помогло лишь отчасти — стал звонить по телефону, умоляя о встрече. На Танины недвусмысленные отказы слезно просил:

— Ну пойдем с Тимошкой погуляем. Хоть одним глазком на тебя взгляну… Хоть пять минут!

Иногда Таня, использовав все методы тактичного отказа, вынуждена была уступить столь настойчивым просьбам. Но пять минут растягивались на два часа. Иногда Таня не могла вырваться от привязчивого влюбленного до глубокой ночи. Если раньше Вова исполнял любую ее приходь, независимо от того, совпадала ли она с его личными намерениями или нет, то теперь все изменилось. Он стал не только навязчивым, но откуда-то появилась несвойственная для него настойчивость. Все сложнее было уклоняться от его назойливых ласк. От неумелых, грубых поцелуев болели губы, неласковые руки все чаще норовили нырнуть под легкий свитерок.