Сладкий перец, горький мед

Колю Дрибница определил в интернат-не интернат, школу-не школу, так, странный симбиоз интерната с суворовским училищем, лицей закрытого типа. Заведение не из дешевых, но и не самое дорогое, специально организованное для незаконно- или полу-законнорожденных детей власть имущих. Когда папы не уверены в отцовстве, или же, хоть и уверены, но мама "совершенно случайно" оказалась не та. В общем, чтобы ребенок, хоть и не в собственной семье, но был под присмотром и не остался на обочине дороги. Там и образование неплохое, и дисциплина строгая, и никакого излишнего баловства не предусмотрено. Законных-желанных ведь можно и побаловать, и образование дать престижное, дабы заняли потом во взрослой жизни подобающее рождению положение. А эти, хоть и байстрюки, но ведь вроде как не чужие, признать — положение или гордость не позволяет, но и бросить беспомощными совесть не велит. А так — и в семье лад, и душа спокойна…

Подруг Таня так и не простила. Как и мать, и брата. Аде Петровне повезло больше — о ней, по крайней мере, заботился зять. Не в такой мере и не в том объеме, что раньше, сугубо в тех пределах, что позволяла Татьяна, но все же с голоду умереть ей не было суждено. Смягчить же наказание для брата Дрибница супругу так и не уговорил. Так что и по сей день Серегу можно встретить все в том же частном туалете в самом центре города.

С Алексеем Таня периодически встречалась на работе, но отношения между ними были сугубо дружеские. Они бесконечно уважали друг друга, по-прежнему симпатизировали один другому, но никогда не допускали вольностей даже в разговорах. Патыч оказался более чем порядочным мужем и отцом, примерным семьянином, никогда не позволяющим себе расслабиться после работы в пивнушке с заходом к дежурной подружке. Вполне возможно, что насытился дежурными девочками в ранней юности. А может, дежурные его нынче не устраивали? Может, по-прежнему мечтал только об одной, самой недоступной девочке? И пусть она уже давно не девочка, пусть из угловатого подростка превратилась в самую замечательную женщину на свете — для него она все тот же лягушонок, все тот же воробушек, неизвестно чем привлекший его внимание, самый любимый и дорогой человечек на всем белом свете… Пустое, все пустое — у него теперь другой воробушек — вон оно, чудо в бантиках, скачет под окнами в классики. А жена Оля, как обычно, колдует что-то у плиты, тихонько мурлыча под нос давно вышедшую из моды песенку. И от этой песенки, от того, как мило она иногда фальшивила, почему-то в Лешкиной душе половодьем разливалось странное тепло…