Влюбленный скрипач (сборник)

Но Виктор Петрович сразу выставил мальчишек в детскую, и ужинали они вдвоем. Хозяин рассыпался перед гостьей мелким бесом: шутил, подкладывал кусочки повкуснее, подливал «Мукузани», гусарствовал – мол, жаль, шампанского не успел купить, вот бы сейчас из туфельки выпил…

Очень романтично.

После очередного тоста, едва утерев жирные губы, Виктор Петрович вдруг властно привлек Женю к себе. Она некстати подумала, что от ладони на блузке останется пятно, и – откуда и силы взялись – сумела бравого кавалера оттолкнуть:

– Вы чего это?

– Ты чего, дурочка? – возмутился кавалер. – Я тебе все на блюдечке с голубой каемочкой, а ты?!

Схватив сумочку и плащ, Женя пулей выскочила из майорской квартиры. Дома она проскользнула в свою комнату тихонько, чтобы не услышала Валя – ей ведь непременно надо знать, как свидание прошло. А рассказывать не хочется. Вот совсем не хочется. И сегодня точно прицепится. Лучше уж в кабинете посидеть, чаю с курабье попить, потянуть время.

В дверь тихонько постучали:

– Разрешите?

Два солдатика принесли позднюю почту. Один остался в коридоре, другой робко остановился у Жениного стола с тощенькой пачкой в руках: газеты, служебные письма, циркуляры. Коренастый, белобрысый – почему-то от армейской короткой стрижки у них у всех торчат уши, подумалось Жене – странно трогательный. Пока Женя разбирала почту и расписывалась в приходной книге, он делал равнодушное лицо, а сам все косился на мисочку с остатками курабье и сглатывал слюну.

Глаза у солдатика были голубые, как будто эмалевые.

– Звать-то тебя как?

– Саша… Рядовой Александр… – он опять сглотнул, так что фамилию Женя не разобрала.

Быстро завернув остатки печенья, она сунула их солдатику.

– С-спасибо, – он смутился, попытался пожать ей руку, как будто она не печенье, а орден вручала. Для полноты впечатления не хватало только бодро ответить: «Служу Советскому Союзу».

Ладонь у Саши была с твердыми бугорками мозолей, сухая и очень теплая.

Назавтра Женя под Валиным руководством – про неудачный романтический ужин пришлось наплести какой-то ерунды – нажарила блинчиков с мясом. Когда она с самым независимым видом зашла в казарму, Саша мыл полы. В гимнастерке он выглядел просто крепким парнем, ничего особенного. Сейчас сильные мышцы переливались под блестящей от пота загорелой кожей, и Саша был похож на ожившую античную статую.

Женя отчего-то смутилась, почувствовала, как запылали щеки, вдруг стало жарко. Она неловко сунула Саше еще теплый сверток с блинчиками и убежала.

Под конец рабочего дня он постучал в ее кабинет.

– Опять почта? – сухо, с безразличным видом спросила Женя, не поднимая головы от вороха бумаг на рабочем столе. – На тумбочку положите, я потом посмотрю.

Теперь смутился Саша и, запинаясь, выговорил:

– Нет, я… я спасибо сказать хотел. За блинчики. Очень вкусно.

Женя, искоса поглядев на посетителя, увидела, что он залился краской, и улыбнулась легонечко, одними уголками губ – то-то же! Встала из-за стола, отошла к окну, потянулась – как будто забыла, что в кабинете еще кто-то есть. Но, почувствовав на плечах его ладони, почему-то не удивилась. От ладоней шло сухое тепло, в груди опять стало горячо, жар побежал по всему телу, покалывая кожу тонкими нежными иголочками. От тягучего, умелого поцелуя закружилась голова.

2. Кухонный гарнитур

Трамвай был старый и грохотал так, что Саше пришлось наклоняться к самому Жениному уху:

– У нас никому увольнительную на сутки еще не давали. Ну два часа, ну четыре. Как тебе удалось?

– Подумаешь! Я все-таки не последний человек в части, – Женя улыбалась, вспоминая, как вчера весь вечер чистила селедку, резала лук, тушила мясо с черносливом, возилась с тестом для «бабушкиного» пирога с капустой. Такой обед получился – от одних запахов с ума можно сойти.

Впрочем, про еду они вспомнили только через несколько часов. Какая уж тут еда, когда от каждого прикосновения как током бьет! И оказалось, что «в первый раз» не страшно и не больно – ерунду девчонки-одногруппницы болтали! – а совсем наоборот: горячо, остро и сладко, так сладко, что замирало сердце и останавливалось дыхание.

А через месяц Женя поняла, что беременна: по утрам накатывала противная липкая тошнота, весь день кружилась голова, и в глазах мелькали то искры, то черные круги. Хотелось лечь носом в стенку и не открывать глаз. Совсем. Ну ее, эту жизнь, глядеть на нее тошно. Окна серые, из туч какая-то невнятная морось сыплется, на подоконнике по утрам лужица собирается – рама подтекает.

Вот ведь везение какое, думала Женя, бредя из женской консультации, куда пошла, чтоб окончательно проверить свои подозрения. Другие по три года забеременеть не могут, как Ульянка из параллельной группы, а тут – бац, с первого раза. Аборт? Страшно. Вдруг потом не родишь никогда. Детей-то хочется, но сейчас это как-то совсем неожиданно. Саше сказать? Стыдно, неловко. Он забегает минут на десять, и то редко. И, кажется, вовсе ничего не замечает: ни постоянной бледности, ни мрачного настроения.

Саша зашел через два дня. Какой-то странно смущенный, как тогда, с блинчиками.

– Жень… Я тут… Я хотел сказать…

Господи! Сейчас скажет, что переводят в другую часть! И что всегда будет помнить, и… что там они обычно говорят? Мы разошлись, как в море корабли?

– Жень, ты… это…

Она едва сдерживалась, чтобы не расплакаться – нет уж, не дождетесь, просить и жаловаться не стану, – и сухо передразнила:

– Ну – я. Это. А это – ты. Ты да я да мы с тобой.

– Ну да! – почему-то обрадовался Саша. – Я и говорю. – И он опять замолчал, ковыряя ногтем угол стола.

– Пока ты ничего не говоришь, только мычишь.

– Ну… я думал… замуж…

– Что?!

Выговорив самое страшное слово, он вдруг осмелел:

– Замуж за меня выйдешь?

Горло перехватило так, что Женя даже пискнуть не могла, только кивнула.

– Да? Выйдешь? – он просиял.

– Да, – еле слышно прошептала она, и слезы хлынули градом, как будто смывая и тошноту, и апатию, и страх последних недель.

– Ну не плачь, пожалуйста. Смотри, даже солнышко улыбается, а ты плачешь.

На сером осеннем небе действительно приоткрылось голубое окошечко, и оттуда ударил солнечный луч! Настоящий солнечный луч! Живой и теплый!

В ЗАГСе, где они подавали заявление, им, как полагается, определили «два месяца на раздумье». Саша почему-то загрустил:

– За два месяца ты передумаешь.

Тут Женя совсем развеселилась:

– А хочешь, нас через три дня распишут?

– Как это? – не понял он.

– Фокус-покус! Сейчас убедишься!

Женя решительно зашла в кабинет заведующей ЗАГСом, рассказала про «большую-большую любовь», даже слезы очень кстати выступили, и в качестве решающего аргумента выложила на стол справку из женской консультации, подумав – как это я догадалась, что понадобится?

Пожилая заведующая, зябко кутаясь в серый пуховый платок – из щелястого окна немилосердно дуло, – повздыхала, покачала головой:

– Сама-то ленинградская? А он из Мурманска? И моложе тебя на сколько? На восемь лет? Ах, на семь. Ну смотри, тебе жить. Может, и вправду любовь. Всяко бывает.

Расписали их и в самом деле через три дня. Тихо, без оркестра и толпы гостей с криками «горько». Да и откуда было взять толпу гостей? Сокурсников звать? Или из части кого? Вот еще!

На крылечке ЗАГСа, любуясь новеньким обручальным кольцом, Женя наконец сообщила свежеиспеченному супругу, что он теперь не только муж, но и почти отец. Раньше как-то смущалась, то ли боязно было, то ли неловко. Ну а тут уж…

– Правда? Когда?

Она не успела даже сказать «сам подсчитай» – Саша подхватил ее на руки, закружил, кто-то из стоявших на крылечке зааплодировал, кто-то рассмеялся – «вот молодцы, счастливые какие».

Когда Саша демобилизовался, до родов оставалось всего ничего. Он тут же устроился в ЖЭК плотником, да еще начал подрабатывать мелким ремонтом у жильцов. Дом старый, постоянно кому-то что-то нужно: кому дверь починить, кому бабушкин комод отреставрировать. Что-что, а руки у Саши были и впрямь золотые. Покосившуюся оконную раму, под которую текло при каждом дожде, а дуло вообще постоянно, он починил за один вечер, буркнув сердито – будет маленький, а тут сквозняк, безобразие.