Когда снег падает вверх… (СИ)

— Дим, ты мне очень нужен! Ты же хирург от бога! Грех такой талант зарывать в землю!

— Паша, даже не уговаривай! Хватит с меня Москвы!

— Дим, больница перешла под мое руководство. Вся система поменялась. Больше такого не будет!

— Паша, ты же знаешь, что с этого все начинается, а потом заканчивается, когда все соки эта система из тебя выпьет. Да о чем мы разговариваем: я больше года в операционной не был!

Именно это и окрылило Пашку, если в начале надежда была очень слабая, то теперь он был уверен, что рано или поздно Демидова можно будет дожать.

— Я уже все продумал, месяц побудешь на восстановительном периоде, поассестируешь для того, чтобы руки вспомнили, а потом наберешь команду и вперед!

— Паша, я не вернусь! Мне и здесь хорошо!

— На скорой? — скептически спросил Паша.

— На скорой тоже врачи работают.

— Но не с такими руками, как у тебя! — вспылил тот.

— Паш, все закончили! Передавай привет Оле!

— У меня, между прочим, дочь родилась, пока ты там на скорой балуешься, — обиженно пробормотал Пашка.

— Поздравляю, Пашка, отцом стал — молодец! Но в Москву не вернусь, не упрашивай!

— Ну тогда перезвоню через месяц! До связи!

— Вот черт упрямый, — усмехнулся Дмитрий, нажимая кнопку звонка.

Дверь тут же открылась, и она прижалась к нему теплым телом прямо в распахнутые полы дубленки. Он уткнулся куда-то ей в шею. Его тихая гавань в штормовом океане жизни! Надолго ли? Какая разница! Главное, что она сейчас у него есть.

Лица проскальзывали перед глазами, не давая взгляду задержаться хоть на одном. Головы строем плыли одна за одной, как бутылки в линии по разливу напитков. Она пыталась задержаться хоть на одной, чтобы разглядеть лицо, но темп все ускорялся. Вскоре все они слились в одну размытую полосу. Она не успела! Опять!

Она резко открыла глаза. Фух, ну и сон! Какие-то головы без бел! Приснится же чертовщина! Она тихонько, чтобы не разбудить спящего рядом Димку, спустила ноги с постели, накинула рубашку и, неслышно ступая, направилась в кухню. Холодная вода остудила разгоряченное тело. Но она все равно еще не была готова возвращаться в постель. Присела на стул и задумалась: а что если… Что-то крутится вокруг нее, но она никак не может ухватить. А вдруг она так и не вспомнит даже своего имени?!

— Ты чего не спишь? — он смешно щурился на яркий свет.

— Да так… приснилось…

— Кошмар? — понятливо кивнул он, чмокнул в макушку, взял ее стакан, допил ее воду, набрал заново и поставил перед ней на стол. — Чего приснилось?

Она поморщилась.

— Да так… гадость какая-то…

— Понятно, — снова кивнул. — Пойдем в постель.

— Я немножко посижу. Не хочется спать…

— А кто тебе сказал, что мы спать идем?! Надо твой плохой сон прогонять! — улыбнулся он, подхватывая ее на руки.

— Как у тебя появился памятник из бутылок на кухне? — спросила она тихо, давая понять: если не хочешь говорить, я не настаиваю.

Улыбнулся, закинул руки за голову и начал рассказывать:

— Это длинная история, — немного помолчал, как будто давая ей время себя перебить. Но она внимательно слушала. Он тяжело вздохнул, готовясь к долгому рассказу. — Я хирург, вернее был им, а еще точнее меня им сделали.

— Это как? — удивленно подняла она брови.

Он провел рукой по ее голой спине, вбирая тепло ее тела, лежащего рядом. Ему так нравилось к ней прикасаться, нравилось, что она лежала рядом. Затем продолжил:

— Все в моей жизни складывалось как паззл, все вело к тому, чтобы я стал хирургом. В детстве нашими соседями по лестничной клетке были супруги Смирновы, он сейчас мой главврач. Виктор Степанович, тогда дяде Витя, был простым врачом-терапевтом, а его жена, Анна Львовна, фармацевтом, работала в городской аптеке. Родители много работали, и нас с братом частенько оставляли у бездетных Смирновых. Мы любили копаться у них в библиотеке. Став постарше, брат увлекся самолетами, а меня привлекала медицина. Я ковырялся в справочниках, старых медицинских журналах — их были горы у Смирновых, доставал бесчисленными вопросами Виктора Степановича, даже иногда сидел с ним на приеме в больнице. Но самым любимым для меня было оставаться в аптеке, где работала Анна Львовна. Это было лучше, чем, если бы меня оставили на ночь в кондитерской. Меня влекли и завораживали бесконечные стеллажи с миллионами ящичков. Ну, по крайней мере, тогда мне казалось, что их миллионы, — усмехнулся он.

— Я уже тоже хочу быть фармацевтом! — воскликнула она, удобно устраиваясь на его груди, так чтобы видеть его лицо в свете уличного фонаря.

— Нееет, я хотел быть гинекологом.

— Кем? — недоверчиво переспросила она.

— Да, — рассмеялся он, — гинекологом. Я досконально знал строение женского тела. Я изучил все препараты для женщин, какие только были в аптеке. Я выискивал статьи в журналах, читал их по нескольку раз, практически выучивая наизусть. И, конечно же, я поступил в московский медицинский с твердой уверенностью быть гинекологом.

— Так ты хирург-гинеколог или как это правильно называется?

— Нет, — он мотнул головой, притянул ее поближе к себе. — Нет, я кардиохирург. Был.

Постоянно надо напоминать себе, что все в прошлом!

— Кардио? — удивилась она. — Это же так сложно!

Он рассмеялся.

— Как любая другая профессия.

— А как же ты им стал?

— Его величество случай! На втором курсе лечфака нас повели смотреть совершенно простую операцию. Я стоял в первых рядах, кровь меня не пугала, от вида внутренностей не мутило, так что меня всегда выдвигали вперед, загораживать тех, кто стоял с ваткой с нашатырем в руках, — снова улыбнулся. Такие приятные воспоминания о студенчестве! — И вдруг хлынул фонтан крови. А в следующий момент я увидел свою руку в открытой полости, затыкающую пальцем источник кровотечения. Ох и орал же после операции на меня профессор, чтоб я руки не совал куда не просят. А потом пригласил меня на свою операцию. Вот так к пятому курсу я уже был своим в операционной, и интернатура кардиохирурга была мне обеспечена. А потом начал работать. До сих пор не понимаю, как тогда все получилось. Как я увидел, где кровотечение?! Как будто просканировал насквозь. С тех пор осталась привычка: перед операцией я долго собираюсь с мыслями, смотрю на то место, где буду делать первый надрез. Меня в клинике даже прозвали Лазером, а некоторые по незнанию так и называли Лазарь Александрович, — рассмеялся он.

Она улыбнулась в ответ.

— А потом?

Его лицо тут же окаменело.

— А потом я стал звездой. Молодой и глупой звездой. И меня начали использовать, выстраивая операции потоком. Сначала несколько операций, я знал пациентов, разговаривал с их родственниками, писал карты. А потом операций стало больше: десятки, сотни. Меня освободили от предоперационной работы с больными, равно как и от послеоперационной: короче, сделали все, чтобы я только оперировал. Операции, операции… Когда через тебя проходят сотни, ты уже не так остро реагируешь на свое маленькое кладбище, которое есть у любого хирурга. Ты уже не помнишь, да и не всматриваешься в лица людей, которые ложатся к тебе на стол. Ты вообще забываешь, что это люди. Это становится работой, тяжелой работой, гонкой за сложную операцию. А потом у меня за неделю трое умерли на операции. На первую женщину я почти не обратил внимания. Ну да, было неприятно, горько. Потом вторая смерть. А потом у меня на столе умер мой друг, с которым мы вместе поступали и познакомились на абитуре. Я даже не знал, что это он. Я не смотрел их имена, лица, для меня важен был только диагноз, результаты анализов и подготовка к операции. И тут я увидел его лицо и понял, что заигрался. Бросил все и приехал сюда, купил эту квартиру и долго просто пил, ничего не делая. Пил до беспамятства, потому что не знал, как дальше быть и что делать. А самое главное: смог бы я спасти Серегу, если бы знал, что это он?!.. Пойду попью воды, — он резко встал и пошел в кухню.