Собачьи зубы, собачье сердце (СИ)

— Если ты не хочешь есть здесь, я отдам тебе их с собой.

— Ты всю неделю учился жрать готовить, что ли? — кисло спрашивает Рыжий.

— Нет.

— Чё за ребусы, мажорчик? Ты у меня вот уже где.

Хэ Тянь смотрит на ладонь Рыжего, ребром прижатую к гортани. Отворачивается, снимает с ближайшего лотка плёнку, мнёт её в кулаке. Заглядывает внутрь.

— Курица и рис, — говорит. — Иди вымой руки.

И открывает микроволновку.

В ванной Хэ Тяня Рыжий чувствует себя полным говном. Эта ванная — произведение искусства на изогнутых ножках, — не идёт ни в какое сравнение со старенькой душевой кабинкой с треснутой дверцей и унитазом с зелёным ободом у Рыжего дома. Но здесь ничего не идёт в сравнение с домом Рыжего.

Разве что запах. Тут как будто никто не живёт.

Подходишь к раковине — легкая отдушка жидкого мыла, закручивающегося перламутровыми волнами в прозрачной капсуле. Возле сушки полотенец — слегка тянет гелем для душа. Запах, скорее, угадывается, чем существует. Дома всегда пахнет приготовленной едой или мамиными розами из сада. Или, если она затевает стирку, порошком. Или мылом. А иногда, когда ей опять становится хреново — лекарствами и болезнью. Но о Плохих Периодах лучше не вспоминать.

Пока Рыжий вытирает руки, он косится на себя в отражении сияющего зеркала с рядом лампочек на верхней панели. Внезапно появляется желание нервно заржать. Но он просто продолжает смотреть на свою разбитую рожу, освещённую как минимум с трёх сторон.

Какой бред.

Что ты тут забыл, чувак. Серьёзно. Что тебе тут нужно?

Как будто чья-то рука сгребла уличного пацана из дождевой грязи, отряхнула и швырнула в вылизанную квартиру, построенную из золота и мрамора, а сверху присыпанную волшебной пыльцой мажорных фей. Он сжимает зубы и отворачивается.

Хэ Тянь уже сидит за столом перед лотком с дымящейся нагретой едой. Поднимает взгляд на вошедшего Рыжего, прекращает крутить в пальцах мобильный.

— Я думал, ты заблудился.

— Иди на хрен.

Рыжий садится на стул и пытается избавиться от ощущения, что вся эта кухня сейчас обвалится ему на голову. Он здесь уже был, он тут даже готовил. Но сейчас почему-то кажется, что эта квартира выдавливает его из себя, как гнойник. Может быть потому, что напротив сидит Хэ Тянь, так близко, что под столом можно почувствовать тепло его ног, и смотрит, слегка прищурив воспаленные глаза.

— Я не буду извиняться за то, что здесь дорогая сантехника.

Рыжий хочет огрызнуться, мол, а что здесь дешёвое? Но его накрывает слишком острым облегчением, что Хэ Тянь, оказывается, всё ещё умеет разговаривать, и он отвечает только:

— Как-нибудь проживу без унитаза, подмывающего жопу.

— Приятного аппетита, — выразительно говорит Хэ Тянь.

И это первая яркая интонация в его голосе за последние несколько дней. Не то чтобы они много общались…

Рыжий смотрит, как Хэ Тянь кладёт в его тарелку рис и кусочки пожаренной курицы. Пахнет вкусно. В желудке урчит, он торопливо кашляет, чтоб не спалиться. Но, по ходу, Хэ Тянь всё слышит.

Говорит:

— Не стесняйся. Тут много еды.

Пофиг.

Рыжий уплетает за обе щеки. Сложно только первые пару вилок. Потом, когда он понимает, что Хэ Тянь не собирается глазеть на то, как он жуёт, еда начинает заходить на ура. Действительно, вкусно. Хотя по жесткости риса чувствуется, что приготовлено не сегодня.

По мере того, как пустеет его тарелка, до Рыжего постепенно по новой начинает доходить, что он, вообще-то, ужинает с Хэ Тянем. На его здоровенной кухне. Под его дорогущей и яркой лампой, похожей на длинный багет, спущенный на железной поножке с потолка.

С этим уёбком, который совал ему бабки в конверте, как шлюхе, обслужившей его на дому. И это оказалось ещё более унизительной шнягой, чем казалось до этого.

Рыжий бросает короткий взгляд на лицо напротив.

Хэ Тянь молча ест, собирает вилкой рисовую кашу на средину тарелки, тщательно пережевывает, хотя на вилке риса совсем немного. Он такой обычный, словно ужинает здесь один. Рыжий смотрит на быстро движущиеся желваки — как будто кулак сжимается, и костяшки ходят под кожей. У Хэ Тяня столько еды, а он ни хрена не жрёт, судя по тому, как запали щёки и вылезли скулы. Не то, чтобы Рыжий рассматривал его лицо до этого, но… У матери было так же, когда в Плохие Периоды она на несколько дней отказывалась от еды.

Хэ Тянь поднимает глаза одновременно с тем, как Рыжий — опускает.

— Вкусно?

— Нормально, — мрачно говорит он последнему куску жареной курицы в тарелке.

— Значит, ты хмуришься даже когда тебе вкусно?

Рыжий бросает на него злобный взгляд. Это ещё не ухмылка, но явно что-то, похожее на неё. Хэ Тяня как будто выволокли из криокамеры и оставили размораживаться. В нём постепенно начинает просматриваться тот уёбок, которого Рыжий знал до того, как они начали вместе ужинать и не посылать друг друга при встрече.

— Какого хуя с тобой творится?

— Почему из тебя вечно прёт эта помойка? — задаёт встречный вопрос Хэ Тянь своим обычным, будничным тоном, тщательно собирая остатки риса на вилку. — Ты не умеешь общаться нормальными, человеческими словами? У тебя настолько приятная мать. Ты точно не приёмный?

Рыжий медленно поднимает голову и чувствует, как ему на глаза опускаются красные шторки.

— Ещё раз скажи что-то о моей матери.

— Пейджи — прекрасная женщина. Но я говорю о тебе.

Рыжий со звоном откладывает вилку. Хэ Тянь резко поднимает глаза. У него настолько глубокие тени под нижними веками, что они почти отдают в бордовый. Почти касаются переносицы. А взгляд — стеклянный. Кажется, если сейчас с замаху пиздануть ему в лицо, он даже не моргнёт.

Рыжий шумно дышит носом и подаётся вперёд.

Шипит:

— Ужин просто охуенный. Ещё раз начнёшь заёбывать меня в школе, пожалеешь. Где бы ты ни шатался всю прошлую неделю, мне… до одного места мне. Просто прекрати меня напрягать. Уяснил?

Мажорчик спокойно смотрит на него в ответ. Потом протягивает руку, берет чистую салфетку и осторожно промокает Рыжему разбитый угол рта.

Отшатывается Рыжий только через пару секунд — настолько он охренел. Просто врезается спиной в жёсткую спинку стула и зачем-то вытирает запястьем рот. Затем ещё раз. И ещё. Недоумённо морщит лоб. Выдыхает:

— Бля…

Хэ Тянь молча рассматривает кровавое пятно на своей салфетке, а потом поднимает подбородок и говорит:

— Я был на похоронах.

— Хоронил свою адекватность? — ядовито шипит Рыжий, подскакивая со стула. — Придурок. Ещё раз меня тронешь…

— Нет. — Хэ Тянь аккуратно складывает салфетку и кладёт на стол. — Хоронил свою мать.

И, на полпути к двери, со сжатыми кулаками и стиснутыми зубами, алеющими кончиками ушей и чокнуто колотящимся сердцем, с мерзко жужжащими словами на кончике языка и вздыбленными волосами на загривке Рыжий застывает на месте.

9

Такие новости немного похожи на маленькое землетрясение в груди.

Рыжий ни разу не видел его мать, да ему было откровенно поебать, что за женщина воспитала такого кретина, но на секунду Рыжий представляет, что умерла Пейджи, и сердце покрывается льдом. И смесь иррациональной жалости, адекватного сочувствия и бешеного раздражения — это коктейль, от которого начинает крутить в животе.

С Хэ Тянем проще не становится. С ним, по ходу, не бывает просто. Этот кокон, в который он время от времени зарывается, приходится сдирать с него силой, с мясом. Пока не закостенел, пока не сожрал его целиком. Говорят, если помогать бабочке вылупиться, она никогда не сможет летать.

Но Рыжему поебать на полёты.

Он с силой пихает Хэ Тяня плечом, когда тот перекрывает ему дорогу в школьном коридоре и колотит кулаком Хэ Тяню в дверь поздним вечером.

Он кроет Хэ Тяня матом, когда тот в очередной раз не замечает его, погрузившись в свои мысли, и готовит Хэ Тяню овощи с мясной подливой по рецепту, который любила его мать.

Он игнорирует сообщения Хэ Тяня, швыряя телефон на матрас с такой силой, как будто хочет пробить кровать насквозь, и с сарказмом протягивает, находя в его квартире сложенный мольберт: «Ну, чё ещё? Может, ты и на скрипке лабаешь?»