Всерьез (ЛП)

— Охренеть, это что, АГА[4]?

— А? — Я рассеянно посмотрел на сладко спящего чугунного бегемота, что со стороны наверняка выглядело абсурдно — можно подумать, я не знаю обстановку в собственной кухне. — А, да.

Завороженный, возможно, «классическим дизайном, выдающимся качеством», он прошел в комнату — осторожно, как жеребенок — и, проводив глазами плиту, подошел наконец к стиральной машине. Взялся за низ футболки, потянул вверх. И замер.

— Ты же не будешь смотреть, да?

— Господи. Извини. Нет.

Я отвернулся. Перед глазами стояла полоска бледной кожи, как будто я увидел ее во вспышке фотокамеры. Затем послышался шорох ткани, скрип молнии и, наконец, щелчок дверцы и гудение стиральной машины. Развернувшись, я обнаружил его покрытым от талии вниз до самых щиколоток полотенцем, а вверх до шеи – мурашками, сжавшимся и дрожащим.

— М-мать вашу, холодно-то как.

Он метнулся к АГе, сверкнув поджарым бедром, ненадолго промелькнувшим в разрезе его самодельной тоги.

На его груди, шее и плечах до сих пор поблескивали капли дождя. Сквозь левый сосок была продета серьга в виде стрелы, а на ключицах виднелись следы от старых прыщей. В этот момент он выглядел невероятно хрупким — одни кости, и юность, и неуклюжая угловатость. Но было в нем и что-то еще, глубокое ровное пламя — убежденность, возможно, или смелость, инстинктивное бесстрашие, которое с легкостью разъедали годы. Мне хотелось снова оказаться на коленях. Позволить ему гореть, настолько легко и свободно, насколько вынесли бы наши сердца.

— Может, хватит уже пялиться? Я и сам знаю, что гордиться тут особо нечем, но что есть.

— Извини, — а что мне еще оставалось ответить? «Ты такой красивый. Пожалуйста, дай мне… пожалуйста…» Когда он стоит почти раздетый в доме у чужого человека? — Насколько я помню, крутить она будет около часа. Не хочешь пока выпить чего-нибудь теплого? Или, может, еще одно полотенце? Переодеться во что-то?

Боже мой, почему мне раньше этого в голову не пришло?

— Я тебе одолжу что-нибудь.

— Да, было бы неплохо. Мне главное высохнуть и согреться.

Капля воды, серебристо блеснув в приглушенном свете, медленно сползла с его вихра, повисла на секунду и упала на шею. Он вздрогнул, и она расщепилась на бесконечные, мельчайшие потоки, заструившиеся по его коже.

— Может, ванну примешь? — предложил я. — Если хочешь.

Он переступил с ноги на ногу:

— Не напрягайся. Я знаю, что тебе стыдно и все такое, но это уже чересчур. И вообще, можешь идти спать, или что ты там делал, а я заберу свои шмотки, как досушатся, и вызову то такси.

Я оперся бедром на деревянный в деревенском стиле стол в центре кухни.

— Не думаю.

— Что, боишься, что сопру твою АГу, если отвернешься на секунду?

Он заставил меня улыбнуться, и это было такое странное ощущение — ты стоишь тут, в собственной кухне, разговариваешь с сердитым мальчиком в полотенце, а губы расплываются в улыбке.

— Если сумеешь такую унести, значит, ты ее заслужил.

Он подобрался ближе, до сих пор дрожа. Как просто было бы взять и заключить его в кольцо своих рук, согреть теплом тела. Просто и совершенно невозможно. Даже неправильно. И меня передергивало внутри от собственного — как назвать? — лицемерия, что ли, когда стоять перед ним голым на коленях можно, а продемонстрировать такой элементарный жест гостеприимства — нельзя. По правде говоря, отрицать интимность первого было легко (хоть я и не смог, когда сбежал и спрятался от него), а вот второго — куда труднее.

— Это, слушай. — Он сжал руки в кулаки. — Эта ванна твоя будет с пеной?

Я уже давным-давно не принимал ванны. Как правило, предпочитая или машинально выбирая душ. Но в углу шкафа должна найтись пара бутылочек.

— Возможно.

Он посмотрел на меня свысока. Уж не знаю, как ему это удалось, моему маленькому, завернутому в полотенце принцу.

— Ну, тогда давай.

Так что мы гуськом протопали наверх, и я набрал ему ванну и вылил туда, наверное, с полбутылки «Radox Nourish».

— Куда. Ну ты вообще.

— Что такое?

— Нормальная человеческая дозировка — один колпачок, не знал?

Он был прав. К тому моменту, когда я решил, что краны, пожалуй, стоит закрыть, ванна состояла, по большей части, из горы пены.

— Ну, я, э-э, не стану мешать. Сиди, сколько хочешь.

— А тебе спать не пора? Поздно ведь.

— Около трех утра, пожалуй, но завтра у меня выходной. — Я видел, как он горел желанием задать миллион личных вопросов. — Так что, — быстро продолжил я, — все нормально.

Высыхающие волосы снова скрутились на концах, и он рассеянно намотал на палец длинную прядь.

— Не хочешь составить мне компанию?

— Лучше не стоит. — Я даже похвалил себя за то, как ровно сумел это сказать.

— Не обольщайся. Я не имею в виду потереть мне спинку, просто поговорить.

Вместо того чтобы погрузиться в фантазии о струях воды на гладкой мокрой коже под моими ладонями, я взглянул на него исподлобья.

— Да все ты имеешь.

— Ладно-ладно, имею. — Он на секунду удержал мой взгляд и отвернулся, уголки губ нахально дернулись вверх. — Ну, а что ты сделаешь? Не вышвырнешь же меня на улицу? Хотя...

Не надо было смеяться, его это только раззадорит.

— У тебя вообще пощады не проси, да?

Он тут же встрепенулся и уставился на меня своими глазами, словно стрелами — смертельно острыми и с кобальтовыми наконечниками.

— Проси. Очень даже проси. — В его голосе появилась хрипотца. — Я дарую пощаду, когда есть нужный стимул.

— Ну, я тебя больше не стимулирую. — У меня, напротив, был тон доведенного до ручки учителя. — Так что залезай уже.

— Но ты ведь останешься, да?

Господи. Как он умудряется так быстро переходить от коварства к беззащитности? У меня голова шла кругом, и я чувствовал сладкую беспомощность в этих путах из шелка и озорства.

— Может, тебе еще и сказку на ночь почитать?

— Винни-Пуха?

— Залезай, а то я тебя утоплю сейчас в этой чертовой ванне.

Он царственно махнул рукой.

— Тогда отвернись.

Я вздохнул и отвернулся.

Шорох упавшего полотенца. Потом плеск и сдавленный вскрик.

— Ч-черт, горячо.

— На то она и ванна.

Я рискнул взглянуть через плечо, и когда это не повлекло за собой визгов и криков об оскорбленном достоинстве, затянул потуже халат и присел на мраморную ступеньку, ведущую к утопленной в полу ванне. Все же менее унизительно, чем устроиться на сиденье унитаза, но я все равно почему-то чувствовал себя как… прислужник, консорт, игрушка для капризного принца-подростка.

И часть меня пищала от восторга.

Я представил немилосердный холод камня под коленями. Как оттягивают кожу цепи на запястьях и щиколотках. Может быть, даже щиплющий вес зажимов на сосках… может… может, и другие издевательства. Ему же захочется украсить свои игрушки.

«Господи, о чем я думаю?»

Мне вдруг стало тяжело дышать в этой наполненной паром комнате, и я отвернулся, стараясь найти более удобное положение в коконе липкой жары.

Мой гость, мой позор, мой воображаемый королевич свернулся на одном конце ванны, подтянув ноги к груди, и мне были видны только бледные бугорки его коленей, возвышающиеся из мыльных облаков. Он широко улыбнулся.

— Я бы не заставил тебя читать мне Винни-Пуха, правда.

Я почувствовал ловушку, но не представлял, какую форму она примет.

— Рад это слышать.

Повисла пауза. Он бездумно водил пальцем по пене, делая в ней дорожки.

— Ты бы мне читал что-нибудь другое.

Я твердо приказал себе не спрашивать, что именно. Подвох был слишком очевиден.

— Как насчет… — лукаво прищурился он. — Как насчет…

Закрой глаза его ясные, и пусть он противится,

Свяжи легкие члены его против воли.

В губах его пусть твои змеи поселятся,

Руки его твои изуверства множат.

Я спрятал лицо в сгибе локтя, опершись им о бортик ванной. Я бы не вынес сейчас его взгляда — только не оголенный до костей под лезвием его слов.