Каков на вкус грех? (СИ)

Джон, выдохнув, не заметил свою улыбку. И Креймер её не заметил… но почувствовал.

Да и можно ли было не улыбаться, когда уже от одного прикосновения каким-то чудесным образом решались все сложности и проблемы?..

— Джо-о-он… Джон, пожалуйста, пообещай, что не будешь курить, — мягко, шёпотом, будто со слёзной просьбой говорил Чес, ещё не отрываясь от Константина и слегка потрясая головой. А Джон молчал. Сам Джон Константин не мог кому-то что-то обещать. Это одно из тех правил, которые стали уже и не правилами, а принципами.

— Ты знаешь сам: это всё пустяки. Куда более тяжкий грех в нас самих, — Константин почувствовал, что в его словах нет уже и доли той стали — она вся расплавилась. Он уже не может говорить глупости во имя справедливости, а может лишь попытаться ещё не утонуть в образовавшейся смеси возникнувших тут чувств. И всё из-за какого-то прикосновения!.. Джон никогда не бывал так слаб, как сейчас. Точнее, не был до того самого момента, как всё ясно понял. А это случилось уже так давно…

Константин побоялся шевельнуться, дотронуться до Чеса — тогда всё не то чтобы пропало, а просто-напросто сгинуло бы в бездну, похожую на ту, в которой скрылись ещё тёплая сигарета и замшелая кепка непонятного цвета. Да, Джон и сейчас не мог сказать, что это был за цвет. А впрочем, это всё ненужные мелочи…

— Ты говоришь это так… а я никогда не считал это грехом, — Константин закатил глаза: наивность Чеса порой зашкаливала до неприличных высот. Он был неглуп, мог знать то, о чём остальные, быть может, только догадывались, иногда в нём проступали признаки серьёзности и даже строгости, но чаще всего вышесказанное мгновенно забывалось под напором его милых, пустых, совсем наивных слов о чём-нибудь поистине сложном. Вот и сейчас Чес, кажется, мило улыбался, слегка отстранившись и по-прежнему тепло заглядывая в его глаза, опасливо наблюдая, пропали ли там признаки раздражённости и злости.

— Ты опять несерьёзен, — выдохнув и прикрыв глаза, Константин опустил голову и дал мышцам слегка расправится. — Я тебе повторял уже много раз, насколько этот грех опаснее этого дурацкого курения. Это всё шалости, пустяки, капля в море! А вот за это нам уже давно должны приходить оповещения по почте прямиком из Ада. Разве я не говорил всего этого тысячи раз до сегодняшнего дня? — позади раздался только смешок.

— Говорил, Джон, говорил… — будто бы соглашается, но только на словах. Чес не был бы Чесом (во всяком случае, для Константина), если бы вдруг взял и смирился с этим в душе. Он на вид такой смиренный и скромный, в реальности бунтарь ещё тот, с характером!

— Но ведь это не грех, и всякие предписания не есть для нас непреложная истина! — вдруг с жаром произнёс Креймер, слегка приподнявшись. — Грех — это ведь нарушение нравственных законов, предписанных Богом, это зло, это преступление! Но мы же никого не убивали, Джон? Мы не воровали, мы же просто друг друга лю… — палец совсем незаметно для говорящего опустился ему на губы. Чес говорил убедительно, и Константину даже хотелось поверить ему, если бы он сам не знал, что есть грех в самом деле. А этот мальчишка просто-напросто хочет как-то оправдаться. Его порывы понятны самому Джону: думаете, ему бы не хотелось размышлять так же, как размышляет Чес? Да он всеми силами желал этого! Желал стереть в себе все эти глупые, только для галочки знания и заполнить оставшееся место своими новыми правилами и истолкованиями да жить себе припеваючи. Желал… но не мог.

Константин тяжко вздохнул, вновь закинул голову и внимательно заглянул в глаза Чеса, при этом прошептав: — Это грех, мой милый, как ни крути.

Палец не желал убираться со столь знакомых мягких губ, рука будто бы застыла навсегда в таком положении. Креймер ещё смотрел всё отрицающим недовольным взглядом, но говорить не торопился, даже когда преграда с его губ исчезла. Он лишь раскрыл глаза шире, а рот его застыл в таком положении, когда мысленно слова сказаны, а в действительности только задержка дыхания. Джон не смог опустить руку; он, кажется, ещё не признавал, но этот парень умел притягивать. Константин не сразу заметил, как лёгким, привычным, уже заложенным где-то на бессознательном уровне движением коснулся до прохладной кожи Чеса, осторожно провёл ладонью до густых и безумно мягких волос, зарыл в них пальцы и как-то глупо и совсем не по-константиновски улыбнулся. Да, Джон на словах был этаким строгим дяденькой, соблюдавшим все законы Божьи, а как только дело касалось (порой в прямом смысле) Креймера, то он превращался в закоренелого безбожника. Вы говорите — курение да курение! тут попробуй забудь эти карие глаза и мягкую хрипотцу в голосе, вкупе с бесконечными вечерами, проведёнными вместе. Эта привычка похуже курения. Но, погружаясь по уши в этот грех, начинаешь думать: а грех ли это? Или так бывает всякий раз? Константин знал: всякий раз. Но в его положении уже ничего нельзя было поделать.

Конечно же, он и на сей раз поддастся желанию этого мальчишки. И будут они полностью довольны. А как же будущее, как же треволнения за Рай или Ад? Как же шанс на практически вторую жизнь, которую можно прожить более умно и рационально, чем предыдущую? Куда делись все эти вопросы в уже обезумевшем мозгу Джона Константина? Разумеется, в никуда.

Джон не может оторваться от парнишки, а вы про какие-то вопросы!.. Чес уже всё давно понял: его обаяние и прикосновения сделали своё. Константин уже давно ни о чём не думал, лишь аккуратно проводил ладонью по лицу Креймера и ещё остатками разума пытался сузить улыбку до прилично допустимых размеров. «К Чёрту! Всё! Все грехи! Да, пускай уж грешники — так даже веселее», — с усмешкой думал Джон, второй рукой нащупав ладонь Чеса, подбирающегося к его плечу. Ну почему такая холодная, ладонь эта? И почему он, сам Константин, так глуп, что позволил какому-то жалкому страху перед Адом вытеснить из своей жизни эти прохладные прикосновения? Джон искренне не понимал сейчас себя прошлого. Впрочем, рядом с этим парнем мало чего уже соображаешь — прошлое нельзя утоптать, даже во имя очищения, даже для Рая, прошлое будет хвостом, тянущимся за тобой вечность, всю жизнь. Да, иногда можно откинуть от себя этот самый хвост подальше, но в случае с Чесом это не то что откинуть — перенести на хвост уже нельзя все эти воспоминания! И тогда, видя над собой (к чёрту — уже родное) лицо и имея возможность прикасаться к всё теплеющей коже под его пальцами, Константин понял, что зря пытался заглушить в себе истинного себя, стараясь жить правильно и хорошо. Да даже вон попытка закурить сегодня — всё от недостатка плохого, сделанного им, в жизни!

Конечно, Джону это кажется слишком банальным… Что «это»? Да всё, вплоть до того, как Креймер его сегодня отыскал — ведь угадал же, какая именно крыша. А хотя, кажется, когда-то сам Константин проболтался ему об этом… Но всё равно всё кажется банальным: и это глупое осознание, и эти прятки, и грубые слова, и теперь уже не совсем грубые слова, и улетевшая кепка с уже охладевшей сигаретой, и всё-всё остальное, даже они — и то какие-то слишком предсказуемые сегодня.

Джон совсем запутался, но даже был и рад своему угнетённому состоянию, потому что оно лечилось только одним-единственным способом: Чесом Креймером. А тот был далеко не профан — давно уж всё понял по тёмным глазам, теперь вовсе не отталкивающим, а неожиданно-тёплым. Константин покачал головой, потом опустил её и невидящим взглядом окинул город — тот был словно картиной, на чёрный холст которой неаккуратный художник разлил все свои запасы ярких люминесцентных красок. Джон не совсем понимал, что видел перед собой; всё его нутро обратилось к человеку позади, он старался уловить каждый вздох, каждое шуршание и каждое движение, чтобы что-то понять. Хотя и сам не до конца знал, что же всё-таки он хотел понять и услышать. Специально громко вздохнув, Джон тихо проговорил, так тихо, что, наверное, не знай Чес его этой привычки, он бы и не услышал ничего: