Каков на вкус грех? (СИ)

Всё это прописные глупости! Джон выплюнул бедную, уже полностью мокрую сигарету; та полетела вниз, пропав и слившись в темноте огней. Покачав головой и достав другую, Константин, положив её в рот, ещё не торопился зажигать. Хотелось подождать ещё чего-то, не вдыхать смертельный дым в чистые, как у младенца, лёгкие, вылизанные самим Люцифером. Хотелось повспоминать что-то не столь важное, хотелось ещё раз улыбнуться (аж улыбнуться!) над чем-то, хотелось изредка поругать себя за неслабый такой подзатыльник и сотни ставших нечто обыденным «Дурак ты, Чес!», хотелось… хотелось просто окунуться в то время с головой, когда была жизнь, истинная жизнь, а не праведное соблюдение правил, как нынче. Джон вновь усмехнулся. Это на него никаким боком не похоже. Подождав ещё минуту, будто нужную сейчас, Константин наконец вдохнул пока ещё свежего воздуха поглубже в себя, потом поднёс зажигалку к торчащему концу сигареты и, поколебавшись, но вдруг всё ясно для себя решив, зажёг её. Он ещё не вдыхал, ждал, пока огонёк чуть погаснет, оставив после себя красноватые тлеющие угольки и тянущийся змейкой дымок. Душа как-то сладко замерла — так она обычно замирает перед чем-то невозможно приятным, но жутко запрещённым. Перекаты, переливы, пере «что-то» — называйте как хотите те чувства, что прошлись по телу Джона в ожидании того момента, как он сможет вдохнуть опасный дым. Эта чёртова секунда перед наслаждением умела растягиваться в невесть что.

И вот Константин начал по чуть-чуть, растягивая этот памятный момент, вдыхать едкий до рези в глазах (с непривычки, что поделать) воздух. Он уже приступил было разъедать лёгкие, принося с болью капельку удовольствия, как… прикрыв глаза, Джон не сумел разглядеть, какая такая внешняя сила вырвала у него сигарету и отправила её в задумчивый, жалостный такой полёт. Он успел увидать лишь ещё красный кончик сигареты и серую дорожку дыма, ветвисто очертившую её путь. Он не сумел сдержать разочарованного вздоха, слишком смешного и простого для возникнувшей ситуации.

— Джон, ты что творишь? — только-только долетел до него взволнованный, перепуганный на сто раз голос. Просто голос: от него ни мурашки не шли по коже, он не был ни приятным, ни возбуждающим, да даже родным его можно было назвать с натугой. Это был просто голос, самый обыкновенный. Ибо, всегда думал Константин, ссылаясь на чёртовых романтиков, любить и восхвалять нужно не голос и не глубокие глаза, как два бездонных колодца, а самого человека. Лениво закинув голову назад, Джон лишь хмыкнул, увидав над собой в чём-то разъярённое (как мило раздувались ноздри!), в чём-то опечаленное (а вот глаза — отражение души, это точно) лицо Чеса.

— Всю романтичность атмосферы испортил… — с напускным расстройством и равнодушием сказал Джон, улыбнувшись лишь краем губ. Лицо над ним собралось в раздражённую гримаску. Следующие слова Константин мог с лёгкостью предугадать: что-то о вреде курения, о дарованной ему возможности жить и жить без той ужасной болезни, а заново, так, чтобы снова быть достойным Рая. Он это не слушал. Чес, то смешно сводя брови на переносице (злиться он не умел, нет), то резко кивая головой, вещал ему то самое сверху, но… как-то преданно глядя в глаза. Преданно и с каплей страха. Джон запретил ему преследовать себя. Теперь он заглядывал в карие глаза и, кроме этой капельки страха, не видел больше ничего подобного, что могло бы сказать о неуверенности этого мальчишки. И откуда только взялась эта самонадеянность? Где тот неуклюжий, малость стеснительный Чес Креймер, готовый прыгнуть вслед за своим вечным пассажиром хоть с небоскрёба? Наконец речь начинала снижать темпы; Константин облегчённо вздохнул и, беспардонно сняв забавную кепку с головы Чеса, кинул её вслед за сигаретой, при этом услыхав громкое «Эй!» и наблюдая милый недогнев на его лице, который всё время вызывал у него лёгкий смешок.

— Ну-ну, Чес, прекрати нести эту чушь, которую я заведомо знаю. И… я же говорил не ходить за мной. Не искать меня. Не встречать меня нигде и никогда, — холодно проговорил Джон последние несколько слов, своим привычным стальным взглядом смотря на него снизу. Тот уже, наверное, устал стоять в таком положении, да и упасть было немудрено, но всё равно не мог шелохнуться под этим всегда пугающим его взглядом. Он лишь как-то едва заметно вздрогнул (собственно, это «едва заметно» Константин уловил как «весьма сильно»), а его губы по привычке сжались. Теперь Джону нравилось это требующее прощения выражение лица. Но, если честно, то он сам не знал, что говорить, что делать дальше и, самый главный вопрос, как сохранить здравомыслие. Правда, не знал. Не ведал, стоит ли снова подпускать Чеса к себе, а если да, то насколько близко?.. Константин вздохнул и опустил голову, вновь посмотрев на простирающийся город под ним. Ему казалось, что там, внизу, всем им до одного легко и хорошо и никто не сталкивается с такими проблемами. Джон и сам знал, как банальны и не новы эти мысли. Но ведь порой и повелителю тьмы хочется поныть…

— Долго ты там будешь стоять, согнувшись в три погибели? Если ты вдруг забыл, дверь там, — рука показала куда-то, где, наверное, выхода и не было. От своего равнодушного голоса тошнило. Просто же надо на секунду показаться пафосным и холодным? Константин ощущал, что сзади происходила нехилая такая буря чувств, но старался не говорить лишнего, кидаясь лишь грубыми отрезками фраз. Фраз, политых соусом из лжи и собственного эгоизма. И вот Джон понял, что вздрогнул теперь явно не от холода. От невыносимости. Положения.

— Я не уйду. Ты можешь закурить, а тебе ведь нельзя… да ты что, не слушал меня? — робко, сбиваясь, невнятно пробубнил Чес. Судя по голосу, он, кажется, вставал в полный рост. Константин насмешливо покачал головой.

— Нет, не слушал. И не собираюсь. Я буду курить, если того захочу, — пожав плечами, просто ответил Джон, а внутри всё-таки скрипело и ломалось, и трещало, и болело. И хотелось тотчас прижать этого глупого таксиста к ближайшей стене, прижать к себе, ближе, сжечь эти сотни миллиметров между ними, смотреть в его тёплые, карие глаза и наслаждаться хотя бы этим. А ещё хотелось сказать кучу всего, что обычно говорят актёры в любовных фильмах, сказать это, пускай заведомо банальное и сухое, но приправленное поцелуями, объятиями, хоть чем-нибудь. Хотелось разубедить этого чёртова таксиста в собственной крутости и пафосности, хотелось, чтобы он перестал относиться к нему, как к господину. Многое чего хотелось! И все эти желания Джон рационально припрятал подальше в своём сердце. Не ему же, Константину, раздавать нежности направо и налево, пусть даже этому парнишке?

— Ты зря пришёл… Чес, — имя скрипело на зубах, мышцы рта только вспоминали, как нужно произносить его. Джон поднял голову и увидел над собой лишь бесчисленные тусклые звёзды. Он был готов отдать весь этот свет, все эти ночные и дневные светила за то, чтобы только над ним сейчас излучали своё особенное, приятное тепло его (какие-то) карие глаза. Ладно, любимые. Константин понимал, что ведёт себя крайне неразумно. Говорит одно, думает иное. Только кто бы сказал ему, что это неправильно.

— А я не могу уйти, Джон, — вновь наклонился, вновь уставился на него своим проницательным взглядом. Больше всего в жизни Константин боялся этого взгляда. Цеплял за душу, узнавал всё этот взгляд. Причём Чеса нельзя было назвать хорошим психологом, а всё-таки…

— Я не мог не прийти, а, придя, точно никуда не уйду. Глупо, да? — После такого взгляда наступал приятный, даже в чём-то усыпляющий голос. Джону тогда казалось, что парнишка узнавал всё и теперь точно знал, что говорить, какие нужные слова.

— Конечно глупо, — процедил сквозь зубы Джон, ещё сильнее запрокинув голову и почему-то не имея возможности оторвать свой взгляд от Чеса. Резкий порыв ветра прошёлся по крыше, развеяв в разные стороны полы плаща Константина и легонько потрепав Чеса по его густой шевелюре. Джон, чувствуя, как шея сильно затекла, не прекратил смотреть на Креймера, словно боясь что-то упустить из его вида. Наконец Чес улыбнулся — улыбка была слабой, в чём-то болезненной, но бесконечно доброй. Глупо добавлять, что Константин обожал эту улыбку. Наконец парнишка тихо рассмеялся и, чуть наклонившись, коснулся своим холодным лбом лба Джона. Тот не ожидал, крупно вздрогнул, но потом привык к холодной плоти, прижатой к нему: ему ли не знать, что кожа у Чеса практически всегда была прохладной, горячей её делали только соответствующие действия?.. И тут Константин понял, что уже навряд ли сможет как-то отнекиваться, говорить что-то грубое, холодное — стоило Чесу только прикоснуться к нему, как все недовольства, здравые решения, жёсткие правила оттаивали и превращались в своих антиподов.