Romanipen (СИ)

Он до утра промаялся, глаз сомкнуть не мог: боялся, что опять приснится страшное. Стыдно было за свой ужас. Петя лежал и думал, что делать нужно было вместо того, чтобы к Кондрату бежать. Да ведь задним-то умом все хороши — а тогда растерялся.

А то, что нет больше именья, и вовсе в голове не укладывалось. Что же с Алексеем Николаевичем сделается, когда узнает? Это если жив он…

Петю с утра Гришка в ребра пихнул, и тот глаза разлепил.

— Хорош разлеживаться тут, — Гришка сунул ему в руки ружье. — Иди давай, охотник, задарма кормить не буду.

Петя губу закусил, вставая. Тут слова поперек не скажешь, иначе вовсе выгонит. А податься некуда больше. Они всегда как кошка с собакой были, а тут придется Гришку терпеть главным.

Он к ночи с охоты вернулся, двух уток приволок. А потом готовил их еще, и ему только маленький кусочек достался. Но делать нечего было, приходилось зубы стискивать и выполнять, что говорили.

А Гришке нравилось это. Вот и указывал: то дрова колоть, то лошадей чистить, то ружья смазывать. Сидел и любовался, как Петя работу делал. Ждал, что ругаться будет, а тот молчал, и это злило его.

А Петя у Кондрата и не такого натерпелся, вот и привык. Но все одно через неделю на ногах еле стоял: спать только урывками получалось, потому что кошмары терзали.

И еще — каждый кусок хлеба через силу шел. Гришка ведь не французов бил, а у крестьян отбирал — тем и жил тут. Петя старался только то есть, что сам приносил с охоты, потому что награбленное в горло не лезло.

А французы близко совсем были, он отблески костров видел на опушке. Подбирался ближе, слушал чужую речь и некоторые слова понимал. Не забыл-таки, чему его Алексей Николаевич учил.

Петя вспоминал еще, как дворовые врагов «нехристями» звали, представляли их чуть ли не чертями. Такие же люди оказались, солдаты да офицеры: сидели у огня на привалах, оружие чистили, разговаривали… и хохотали, разбирая добычу: украшения и посуду серебряную, цветастые крестьянские платки, монеты.

Он французов ненавидел — за Ульянку, за Никиту, за всех, кого еще убили. Кулаки сжимал, глядя на них, и стискивал нож. Хотя не мог представить себе, что человека живого ударит, пусть и врага.

Гришка его с собой потащил скоро в деревню. Не хотелось Пете, и он решил, что в стороне будет, никого не тронет. А то и вовсе уйдет.

Они поутру въехали с ружьями наперевес. Петю стыд жег, что он с этим дело имеет. Какой же Гришка партизан — разбойник он! Людей грабит. Сказал, хохоча, что не убивает: мол, и так отдают.

И понятно стало, почему отдавали: врал он, что насмерть бьется с французами, хоронится в лесу. Деревенские бабы жалостливо качали головами, укладывая ему хлеб в котомку. У Пети скулы сводило от такого обмана. Не выдержал бы и высказал…

Если бы не поднялся крик на краю деревни.

Легкая, быстрая была кавалерия у французов. Раздолье — скакать по сухой протоптанной дороге. Всадники между избами рассыпались, стали с коней соскакивать, выхватив сабли и пистолеты.

Словно ожили Петины кошмары: снова крики, ужас растерявшихся людей, попытки отбиться — слабые, бессмысленные. Что сделает крестьянин против солдата?..

Петя и сам от нахлынувшего страха замер.

Он на французов безотрывно глядел. Поэтому и не заметил только в последний момент, как Гришка вскинул ружье прикладом кверху.

Удар по виску такой был, что Петя уже не почувствовал, как падает с лошади, повод которой вырвали у него из рук.

…Глаза открыть невозможно было, а каждый звук звоном колокольным отдавался в голове. Горло жгло от жажды, мутило. Никогда Пете так плохо не было.

Он долго без движения лежал, стараясь снова забыться. Тяжко думалось, что надо бы понять, где он — каждую мысль вымучивать приходилось. Он заставил себя к голосам прислушаться — и похолодел.

Речь французская была. Петя ужаснулся, но потом вяло решил, что другого и не ожидать нельзя было, коли он в захваченной деревне остался. Гришка — сволочь… открыто побоялся, со спины ударил…

Его озноб бил. А пить хотелось так, что он все-таки приоткрыл глаза.

Ночь была. Он в стороне от костра лежал, у которого французы сидели. Спиной землю чувствовал, а оглядеться сил не было. Петя голову повернуть пытался и тут же застонал: аж в глазах от боли потемнело. Сильно приложил — прикладом-то…

— Тихо, тихо, — шепот рядом раздался.

Еще пленных взяли? Говор тягучий был, крестьянский.

— Чего тебе? — заботливо спросил мужик.

— Пить… — одними губами прошептал Петя.

— Эй! — это к французам уже было; от крика голова раскалывалась, — Окаянныя, сюдыть иди!

Рядом шаги раздались, подошедший солдат по-французски спросил недовольно, чего нужно. Мужик объяснил руками, что воды, и в ответ хохот раздался.

Развернется и уйдет сейчас. К костру, где тепло — а Петю трясло уже всего. И никакой воды не даст, так и мучиться неизвестно сколько. И голову не перевяжут: кровь на виске спеклась, а боль ровно жгла до щеки до волос.

— Стой, — как мог громко выдохнул Петя, с трудом вспоминая французские слова. — Я дворянин… сын офицера…

Истинно, такое выдашь, только если по голове приложат! И если жить очень хочется… Совсем другое с дворянами в плену было обхождение, это любому понятно. Неважно уж, что врать — лишь бы воды хоть дали.

Солдат ушел, и Петя испугался, что тот не услышал. Но говор у костра громче стал, и скоро рядом присел офицер — Петя сквозь прикрытые глаза смотрел. Тот наклонился к нему и спросил, как его зовут.

— Пьер, — барин его так называл иногда на французский манер, дурачась. — Зуров…

Уж врать так врать, если делать нечего больше. Петя надеялся, что не спросят уже ничего: сил отвечать не осталось. А как он в деревню попал, почему в одежде крестьянской — потом придумает.

Офицер встал, позвал солдат. Петю подняли под руки, и он застонал от боли в раскалывавшейся голове, теряя сознание.

А очнулся в тепле, у огня. Лежал на подстилке, укрытый одеялом, и чувствовал, как ему мокрым платком осторожно вытирают кровь со лба. Подняли голову, дали воды из фляги — Петя пару глотков сделал и закашлялся.

И отвернулся, пряча глаза от костра. Теперь можно было заснуть.

***

Кому много дано, с того много и спросится. Лучшие люди в государстве дворяне — самые образованные, самые достойные. На то им и полагаются привилегии и чины, чтобы не о куске хлеба беспокоились, а Отечеству служили. Чтоб в бой храбро шли, подбадривая солдат своим примером, чтоб упрекнуть ни в чем невозможно было.

С детства в них воспитывали силу духа, честность, гордость. Вот и получалось, что если мужик предавал и ему прощают, то дворянину никакая оплошность с рук не сходила. В Пугачевское восстание солдаты присягали самозванцу — их брали потом обратно на службу! Холопы, что с них взять? А из дворян никто — никто, — к Пугачеву не перешел тогда. Всеми семьями вешали, но ни разу ложной присягой жена с детьми не были спасены. Один лишь струсил под виселицей, кинулся к самозванцу — так его фамилию до сих пор помнили, а сам он сослан в Сибирь навечно.

А уж честь дворянская — нет ее дороже! В войсках байка ходила, что офицера изгоняли из части «за дуэль или за отказ». За дуэль — по закону, потому что запрещено драться, за отказ — всем полком предлагали в отставку подать, ведь от дуэли уйти — позор несмываемый, после которого служить недостойно.

Потому и по особым законам у дворян война шла: в спину не бить, врага побежденного не добивать, к пленному относиться со всем уважением. Может, глупо это на войне, но зато благородно.

Петя все это знал прекрасно, барин долго объяснял ему. Он никак понять не мог, что в плену дворян не потому не стесняли, что выкупа ждали, а по неписаному кодексу чести — непреложному и обязательному. Алексей Николаевич и бросил ему втолковывать, рукой махнул. А теперь вот пригодилось.

Страшно было Пете, жутко, ледяной ком внутри стоял. Над пропастью он шел, сорвешься — и смерть сразу. Крепко берегли дворяне свою честь. Жестокая была за обман расплата, ибо за благородного себя выдать — опаснее не придумаешь. Раскроется ложь — и молча, ни о чем не спросив, на первом же суку висеть оставят или пулю в лоб пустят.