Romanipen (СИ)

Они у реки как-то остановились. Петя искупаться хотел, сказал об этом.

— Холодная, — удивился Антуан.

Значит, разрешал. Он ведь следил все-таки за Петей, за пленным.

Тот ухмыльнулся. Кому холодная, а кому как молоко парное. Поди, во Франции-то своей не приходилось в прорубь окунаться и в сугроб после бани падать, вот и мерз. Петя противился каждый раз, когда он шинель свою на него накидывал. А то сам весь трясся, хотя в одной рубахе сидеть можно.

Он отошел за кусты, разделся. Сначала выстирал все, бросил на землю — не высохнет, но так все одно лучше. А потом сам нырнул и долго с наслаждением обтирался прохладной водой. А то в лагере и не вымоешься толком, там только лицо ополоснуть хватает.

Антуан его в стороне ждал. Петя подумал, что вот сейчас мог бы сбежать, уж в лесу его француз не догонит. Голова болела, конечно, ну да это терпимо. Стоит-то только схватить с берега одежду и поплыть с ней, хоронясь под прибрежными корягами. А потом выйти на траву сразу, чтоб следов не было — и никто не словит.

Но вот не хотелось. Жаль было Антуана — его ж расстреляют, если за пленным не уследит. Да и мысли у него такой нет, что сын офицера, дворянин Пьер, сбежит — обещал ведь, что искупается только. А дворянское слово, оно крепкое.

Да и идти ему вовсе некуда. Враги кругом, от одних утек, а другие поймают, места незнакомые вокруг. Денег нет, еды, одежды теплой, а про русскую армию ничего не слышно.

Он мокрый весь вышел, и Антуан еще раз подивился.

— Мы с детства к холодной воде привычные, — пожал плечами Петя; по-французски у него выходило уже довольно складно.

Вот это правда была, что про дворян, что про крестьян. И тех, и других воспитывали. А уж искупаться в августе — и вовсе радость для кого угодно. Что ж они зимой-то делать будут, эти французы? Это если до столицы не дойдут к тому времени…

Антуан еще расспрашивал его, как русские дворяне в поместьях живут. Вот тут и выдумывать ничего не надо было, рассказывал, что сам видел. Француз крепостным дивился и такое говорил, что Петя со смеху покатывался. В Европе-то все свободные давно, вот он и не знал, как это. Антуан крепостных то ли татарскими невольниками считал, то ли вовсе рабами османскими.

— Да что ты, — махал руками Петя. — Вместе живем, они в хозяйстве работают, детей воспитывать помогают…

Антуан не верил, головой качал. А он думал, что раз несвободные, то вовсе нельзя на господина глаза поднять — азиатами какими-то считал, ей-богу.

— А продать ведь могут? — спросил он.

— Могут, — Пете это неприятно показалось, впервые он тогда подумал, что не нравится ему крепостным быть.

Они долго так разговаривали. Петя много про Европу узнал, а Антуан дивился России — огромной, холодной, с господами и крепостными.

А бывало, что он уходил воевать. Хмурый возвращался, крестился по-ихнему и тихонько молился. Совсем не на своем месте он был в войне.

Однажды Антуан надолго пропал, Петя испугался уже, что убили его. Тогда битва большая была, три дня целых шла, и во всем лагере слышалось коверканное русское слово «Бородино». Петя обомлел, как разобрал: это ж под Москвой, близко совсем!

И неясно было, чем же дело кончилось. Французы ходили растерянные, злые, множество было раненых. Антуан пришел, с ног от усталости валясь, и Петя тут же потащил его прочь от костра, стал вопросами донимать.

— Ну что? Что? Кто победил?

— Не знаю, — покачал головой изумленный француз.

— Как это, не знаешь, кто победил? — накинулся на него Петя.

— Отступили мы…

— Да? — он и не поверил сначала, а сердце от восторга зашлось. — Так, значит…

— И ваши отступили, к Москау идут, — непонимающе произнес Антуан.

— Зачем? Отбились же! — возмутился Петя.

— Не знаю, говорю ведь…

Петя приставал еще, потом плюнул, как понял, что толку нет. Стал к разговорам вокруг прислушиваться, но каждый свое доказывал: у одного костра орали, что на самом деле победили, но Наполеон войска сберечь решил, у другого — что разгром полный. И кому верить?..

Французы, уверенные наглые захватчики, были теперь в смятении. Ходили растерянные, напуганные: как же так, непобедимая армия — отступила!..

Петя много узнал из разговоров. А однажды такое услышал, после чего снова сны жуткие сниться стали.

Ближе к ночи над кострами слышались страшные рассказы. Солдаты распаляли друг друга, ухмылялись, в который раз пересказывая военные истории про крестьянскую жестокость — как пленных вешали и сжигали. Это больше для юнцов говорилось —  весело, с задором, — чтоб не боялись потом в бою.

— Друг рассказал из другого полка, не изволите послушать?

— Давайте же, вы занятно говорите.

— У них в пленных дворянин русский был, уж простите великодушно, фамилию не упомню. Служащий, не военный — и зачем ему вздумалось из столицы сюда ехать? Говорил, в поместье ему нужно было. Что-то про жену сына своего, будто увезти ее хотел.

— Почему «хотел»? Что же случилось с ним?

— В этом и история. Убили его, да жутко так…

— Как же? Не томите!

— Дайте же с мыслями собраться, господа… Знаете, какие пейзане здешние страшные — черные, обросшие, ну будто как звери. А вот один такой там же в плену вовсе медведь был.

— Да что же вы про медведей, как же дворянин?

— Я и рассказываю. Дворянина того придушенным нашли. А рядом тот «медведь» сидел — говорят, глаза мутные, хохотал как безумный, жуть берет… К нему подойти боялись, так застрелили…

— Страсти какие-то рассказываете. Разве бывает, чтобы раб на своего господина руку поднял? Уж точно, сумасшедший это был. А друг ваш…

— Друг мой за каждое слово поручиться может, он человек честный. Не верите? А я вот и фамилию того дворянина вспомнил…

Неправильно сказал, запнулся, но понятно было — Зуров. Да Петя и так догадался.

Отомстил-таки Кондрат, хоть и не ножом, как хотел, а голыми руками. А барин старый —  значит, поехал в именье Анну Сергеевну увозить, как война туда добралась. И не доехал, конечно, он чиновник ведь был, а не военный, тут же в плен попал…

Петю замутило, в глазах потемнело, как представил — придушенного. И его война не пощадила. Аукнулся молодецкий грех, когда взял крестьянку в любовницы из-под венца, а жениха ее сослать не догадался, оставил.

А если и Алексея Николаевича нет уже? Под Бородино он точно сражался, там вся армия собралась. Вдруг убили там или раньше еще?..

Однажды Антуан долго молчал, сидя рядом с ним. Он вообще такой был — слова лишнего не скажет, не перебьет, голоса не повысит. И какой же солдат из него?..

Петя знал теперь, что и среди французов добрые есть. Раньше-то понимал, что они тоже люди, но все одно ненавидел. А теперь спокойно смотрел на них, а с Антуаном и вовсе хорошо было.

— Пьер, — несмело обратился к нему француз.

Петя поднял глаза на него. Антуан вдруг подсел ближе и мягко взял его за руку.

— Ты очень храбрый юноша, Пьер, — он сжал его пальцы и, взволнованно вздохнув, продолжил: — Понятно, как ты тяготишься здесь, в плену, и без моей заботы ты с радостью обошелся бы. Я ведь враг, мне приходится сражаться в твоей стране… Но знай: ты всегда можешь рассчитывать на мою искреннюю и верную дружбу.

Пете было неловко слушать. Редко он такое видел в жизни. Плохого насмотрелся, а хорошего — много и не вспомнишь. А уж бескорыстие и вовсе в диковинку было.

А стыдно как стало! Антуан обращался с ним как с равным, с дворянином — а он обманывал. С другими-то это оправданно было, приходилось изворачиваться, слова неосторожного не сболтнуть — а с ним забывалось даже, что он враг.

— Спасибо, — тихо ответил он.

Антуан наклонился к нему. И вдруг коснулся губами уголка его рта — даже поцелуем назвать нельзя. Несмело, осторожно — по-дружески. Петя знал, что это принято у дворян, вроде того, как на брудершафт пить. Да и не было у Антуана в мыслях ничего другого, он заметил бы непременно.  Так что не заволновался, только смутился немного.