Я ненавижу тебя, чертов Уильямс! (СИ)

Это все физиология. Так твердит Джеймс сам себе. Омежья природа, химия запахов, которых на деле Джеймс почти не чувствует. И явное одиночество. Точно оно, у Уильямса ведь давно никого не было, вот голова и едет набекрень, вот тело и реагирует сладким трепетом от присутствия альфы рядом. Но это точно не чувства. Только не они.

— Ты мне нравишься.

Беговая дорожка останавливается одновременно с раздраженным нажатием на кнопку. Джеймс почти в бешенстве, так он думает, когда спрыгивает с нее и смотрит на обнаглевшего Уильямса перед собой. Тот теперь слишком близко — и когда только успел? — смотрит с грустью и трепетом, и этот взгляд…

— И что с того? — Джеймс почти рычит, но теряется от сиреневых глаз. Без вожделения, без животного желания. С обычной грустью и осознанием. — Мне что теперь растечься лужей перед тобой и хлопать умиленно глазками? — слова выплевываются прямо в лицо, без жалости, хотя сам Джеймс ждет в смятении и растерянности ответа.

— Нет, что ты, — Мэтт виновато улыбается и отступает назад. — Просто хотел, чтобы ты знал.

Он слабо втягивает носом хвойный аромат, который с утра пораньше еще не заглушен ни таблетками, ни запахом сигарет. Ничем. Чистый, слабый запах, от которого в груди все скручивает трепетом. Мэтт отступает еще на шаг, глядя во взбешенные глаза напротив, собирается развернуться и уйти, но его дергают резко за руку к себе и мир тонет в жаре. На губах горит поцелуй, в волосах грубая ладонь, а все естество заполняется этим слабым пьянящим ароматом. Мэтт тонет в ласках умелого языка и грубости, тонет в пальцах, которые натягивают пряди сильнее и тянут ближе к себе. Тонет в Джеймсе.

— Ты не нравишься мне абсолютно, — шипит тихо Джеймс прямо в губы.

У Мэтта кружится голова. Джеймса ведет от поцелуя ничуть не меньше.

— Я знаю, — шепчет Мэтт.

Глаза в глаза, мягкостью на раздражение. Губы Джеймса растягиваются в ухмылке:

— Спорим, ты не вытерпишь меня и пары месяцев, — усмехается он.

Мэтт замирает от слов, не верит им, но качает головой:

— Спорим, что вытерплю, — упрямо говорит Уильямс и тянет вперед ладонь.

— Ты сам напросился, — Джеймс сжимает крепко чужую руку. — Теперь ты мой парень.

Мэтт в замешательстве ощущает чужую мозолистую кожу, но согласно кивает:

— Идет, — повторяет он. — Хотя я и не понимаю, зачем это тебе.

Ухмылка Джеймса становится совсем нехорошей, а по лицу едва заметно бежит тень:

— Я просто в очередной раз хочу убедиться, что чудес в этой чертовой жизни просто не бывает, — только и бросает он.

***

Просыпаться вместе оказывается приятно, хотя в первую секунду Джонс даже не до конца осознает, кто лежит рядом с ним. А когда вспоминает, думает лишь о том, как сдержать радостный крик. Не хватало еще разбудить сейчас Ваню, который так мирно посапывает у него под боком и доверчиво прижимается к груди. Это куда больше похоже на сон, чем на реальность, во всяком случае в то, что Ваня проспал с ним всю ночь, верится с большим трудом, как и в то, что он согласился на отношения в целом.

— Доброе утро, — сонный, хриплый голос прерывает поток ненужных мыслей, а на Альфреда в упор смотрит Брагинский.

Он чуть улыбается, сонно щурится и зевает протяжно и слишком сладко. Альфред смотрит с трепетом и снова не может поверить во все происходящее, что это творится именно с ним. Что Ваня с ним.

— Доброе, — шепчет заторможенно он и чувствует, как на губах расползается абсолютно идиотская улыбка.

Ал не может сдержать её, как и не может сдержать желания просто стиснуть Ваню в объятиях, ткнуться носом к нему в шею и лежать вот так вот рядышком в этом тепле. Что он и делает без угрызений уснувшей совести. Сейчас Альфреду все равно на весь мир.

Ваня рядом усмехается совсем несерьезно и сам втягивает носом аромат, от которого млеет и расслабляется. Ему слишком хорошо сейчас и именно в этот момент он задумывается о том, сколько же времени потерял из-за своих предрассудков. Задумывается и тут же тянется за поцелуем, которого искренне желает сейчас, пока руки скользят по телу Альфреда, скрытому только бельем.

— Ванечка, — шепчет Альфред, как завороженный, растворяясь в этих губах и под смелыми, желанными прикосновениями.

Ваня весь желанный, хотя Джонс предполагал, что пройдёт не один день, прежде чем Ваня позволит хотя бы целовать себя, не говоря уже о прикосновениях. Но Брагинский явно больше не строит из себя недотрогу, тянется сам к нему, целует жарко и настойчиво, и Альфред попросту тает и втягивается сам, отвечает торопливо.

— Ваня, — шепчет Джонс сквозь редкие передышки и перебирает ладонями светлые волосы, пока Брагинский удобно устраивается на его бедрах и нависает сверху.

Альфред задыхается и снова целует, потому что Ваня так хочет, потому что так хочет он сам. Чертовски жарко. Чертовски не хватает воздуха. Чертовски тесно под тканью белья, на которой словно нарочно сидит Ваня. Слишком возбуждающе.

— А тебя это заводит так сильно?

В глазах Вани горит любопытство и интерес, когда он слабо ведет бедрами назад и вперед, ощущая твердеющую плоть. Джонс краснеет, но благоразумно молчит — вместо слов с губ срывается шумный вздох. Его заводит, действительно заводит. Настолько, что Джонс только сильнее впивается взглядом в Брагинского, скользит по мягким чертам его тела и снова млеет. Он впервые разглядывает его без строгих костюмов и извечных рубашек. Впервые видит открыто мягкий изгиб талии, который перетекает в округлые полные бедра. И это зрелище… Альфред прикусывает губу, чтобы не застонать от особенно резкого движения.

— Ты же девственник?

Вопрос звучит внезапно, и Альфред краснеет еще сильнее, стыдясь своей неопытности. Ему кажется, что Ваня, получив ответ, встанет и уйдет прочь, но голос звучит мягко и без издевки, а Брагинский ведет ладонями по крепкому торсу, очерчивает невесомо грудь и подтянутый пресс.

— Да…

Его шепот растворяется в довольном выдохе и сбившемся дыхании. Глаза закатываются сами собой от этого тягучего и мягкого удовольствия, которое распаляет, но не гонит вперед, которое мягко растекается по всему телу. Альфред теряется от ощущений, вслушивается в чужое спокойное дыхание и втягивает запах, который потихоньку становится все сильнее. Ване тоже нравится. Ваню это тоже возбуждает.

— Расслабься, — наставляет Брагинский и наклоняется ниже, так что воздух скользит щекотно совсем рядом с ухом. — И получай удовольствие.

Дважды говорить не приходится, да и Альфред даже ответить не успевает, как кончик языка уже скользит влажно от уха по вене, как слабо щекочет шею, а следом весомо смыкаются на ней губы. Поцелуи сыплются везде: на шею, на скулы, на ключицы, а Ваня, его невероятный Ваня, искренне наслаждается каждым шумным вздохом, каждым тихим сорвавшимся с губ стоном.

— Я тоже… — шепчет сбивчиво Альфред и смотрит мутным взглядом вперед. — Тоже хочу, — осекается он и зажимает ладонями рот, когда губы смыкаются вокруг соска, а Ваня играет с ним языком, водит быстро и отчетливо ярко.

— Хочешь чего? — на этот раз слова скользят прямиком по влажному следу.

Альфред снова ловит воздух и пытается вспомнить, чего хотел еще секунду назад — мысли мечутся как сумасшедшие в голове, и выловить хоть одну достаточно отчетливую становится тяжело.

— Хочу… — тупо повторяет он, когда пальцы шаловливо сползают вниз по прессу к резинке цветастых боксер в звездочку. — Я… М-м-м…

Ваня дразнит и проводит пальцами прямиком по стояку настолько слабо, что это и касанием назвать сложно, но слишком ощутимо, чтобы проигнорировать его. Пальцы у Вани длинные, сильные, легко очерчивают затвердевший член и проходят по влажному следу на ткани — капля смазки впитывается в нее слишком отчетливо. От Альфреда тянет летним теплом и запахом поля на солнце. Ваня дуреет от усиливающегося запаха, который откликается в собственном естестве плотным узлом, и наклоняется ниже, чтобы ощутить сильнее, словно напрочь забыв про игру. Однако рука — пальцы — все еще на члене, однако на губах теплая, но неясная улыбка, а с губ стекают плавно новые слова.