Драко Малфой и Невозможное счастье (СИ)

Так не должно было случиться, думала Джулия. Почему это произошло?

— Садитесь, — очень вежливо.

— Ничего. Я подожду, поезжайте, — в машине сидят два парня, а непреложное правило голосовальщиц — нас должно быть больше. Или хотя бы поровну…

— Вы же голосовали! — настойчивость и удивление. Вот только не надо настаивать, пожалуйста!

— У вас сиденья кожаные, я вам испорчу.

— Глупости какие! Ничего им не будет, садитесь. Дождь и холодно, вы простудитесь, — о, Боже, а вот это плохо! Он начинает нервничать. А вдруг он псих?

— Вас двое, я вас стесню, — она отступает на шаг. Если что, придется бежать…

— Машина пятиместная. Вы сядете или нет? — взвинчен. Господи, проезжай и оставь меня в покое!

— Поезжайте, пожалуйста, — сейчас она заплачет…

— О, Боже! — он смеется? — Никто вам ничего не сделает! Кому, ради Бога, нужно ваше посиневшее тело? Садитесь уж, е наконец!

И она ему верит…

Они ей не открылись — да и с какой стати? — и даже не позволяли себе никаких нежностей при ней. Но она поняла… Почему? Может, потому, что ей всегда это нравилось, она любила яойные мультфильмы и «Филадельфию». Позже она думала, а не нафантазировала ли она это себе. Но с первых слов Драко о Гарри: «Не кричите, мой друг спит» ей все стало ясно. Стало ясно, что бояться нечего. Стало ясно, что она встретила — надо же! — настоящих геев в центре Англии, этой чопорной пуританской страны. Стало ясно, что они любят друг друга невероятно.

— Куда полез? Простынешь!

— Ты вообще-то знаешь, где бензобак находится?

— Я читал инструкцию.

— И ты весь промок.

— Не сахарный!

— Ну да, а я сахарный…

Они расстались на следующее утро на одной из заправок с мотелем. Она хотела пожелать им счастья, но постеснялась…

Что с тобой случилось, Драко? Почему ты оставил Гарри одного? Ты разбился на своем кабриолете? Или ты шел один по темному переулку, к тебе пристали, у тебя не нашлось закурить и денег, и они убили тебя просто потому, что у них были ножи, а ты выглядел слишком прилично для их квартала? Или ты летел в деловую поездку, и твой самолет рухнул в Ла-Манш? Или в банке, где лежат ваши деньги, было ограбление, и ты попал под пулю обколотого придурка?

Гарри, Гарри, почему ты отпустил его одного?

За что это случилось с вами? Или ты, Господи, действительно так ненавидишь геев, и готов наказывать этих парней за то, что они любят друг друга?

— Прошу прощения, мисс, вы мне не… Что-то случилось, мисс?

Она подняла голову. Молодой человек. Голубые глаза, светло-соломенные волосы… Хорошенький…

— Что-то хотели? — в нос спросила она.

— Да, я к пациенту из двенадцатой «А», — он замялся. — К Гарри. Заблудился. Никак не могу запомнить все эти коридоры…

— К нему не пускают посетителей, — сердито ответила Джулия.

— Я знаю. Да, я знаю, — поспешно произнес парень. — У меня разрешение. От мистера Мэнора и главврача. Вот… — он полез в сумку. Джулия равнодушно наблюдала, как он извлекает на свет бумажку с печатями. Даже если бы вместо справки он достал пистолет — ей было бы решительно все равно. Вот живу я, никчемная, одинокая, как сова, никому не нужная, живу, живу, живу… А Драко умер, а Гарри сошел с ума… За что?

— Вот, — в дрожащих пальцах юноши — справка. Все верно, у него разрешение.

— Пойдемте.

Она привела его в блок «А» к палате номер двенадцать. У двери спросила:

— Вы давно знаете Гарри?

— Учились вместе, — ответил он.

— А Драко вы знали?

— Знал, — после небольшой паузы.

— Что с ним… что с ним сталось?

— Он… — губы юноши, нежные, припухлые, розовые, неожиданно становятся жесткими. — Он бросил Гарри. После того, как тот покалечился. Ушел с другим парнем.

Обошелся с Гарри как с вещью. Бросил… Скотина… — Мгновением спустя до него доходит, с кем он говорит. — Стой, погоди! А ты откуда знаешь Драко?!

Но она отступает дальше, в глубь коридора, и глаза ее говорят: «Лжешь! Все ты лжешь! Ты бы хотел этого, но это не так, и ты лжешь!»

Сквозь небьющееся стекло окошечка в двери он смотрел на пациента палаты номер двенадцать блока «А». Вместо левой кисти — некрасиво зажившая культя. Черные волосы отросли и спутались в колтун. Подбородок зарос бородой… Когда ему разрешали войти в палату, он чувствовал вонь давно не мытого тела…

Но все это было ему безразлично.

Он делал то, о чем так давно мечтал… Он зарывался руками в черные волосы, целовал любимое лицо и улыбался, улыбался…

Вот я сижу рядом с тобой, целую тебя, обнимаю тебя… Я хожу по улицам и счастливо улыбаюсь… Никогда солнце не было таким ярким.

На меня оглядываются люди — оттого, что я свечусь счастьем.

Я все бросил ради тебя. Родителей. Страну. Человека, который меня любил.

Я предавал и лгал ради тебя.

Глупая девчонка, она смотрит на меня и думает, что я лгу… Я не лгу. Твой так называемый муж и правда бросил тебя. Он бросил тебя. Иначе почему его нет здесь? Ты плачешь? Не плачь, Гарри. Он бросил тебя. Не плачь. Я с тобой. Я не дам тебя в обиду. Я не позволю тебе умереть. Я не позволю тебе оставить меня. Я никому тебя не отдам.

Я люблю тебя, Гарри.

Глупая девчонка… откуда она знает твое имя?

Ему снились руки, теплые, нежные, сильные, руки на всем теле, руки, снимающие усталость, руки, дарящие наслаждение.

Ему снились губы, надменные, но нежные, кривящиеся в усмешке — и ласковые, губы, цедящие слова, губы, шепчущие страстные глупости, губы целующие.

И глаза — серые, то сталь, то жемчуг, то лед, то туман, остро заточенные клинки, серебро; глаза, просящие поцелуев, которые он не мог им дать.

Потому что он — псих.

Он начал в это верить. Возможно, его убеждали слишком долго. Ему говорили о чьей-то смерти — они утверждали, что именно эта смерть свела его с ума. Нет, они так не выражались — свела с ума. Они говорили — расстроила. Он не мог понять, кто же умер.

Ему говорили, и он понимал — это тот, чьи руки, и губы, и глаза…

Драко.

Он помнил имя.

Но то, что они говорили, не было правдой. Просто не могло быть правдой. Он не помнил этого. Он же должен был помнить? Один раз он спросил — а Сольвейг? Но они ничего не могли ему сказать про Сольвейг. Он объяснил: Сольвейг — наша дочь. Ему сказали, что он расстроен, и попросили принять лекарство. Он не стал.

Ему сказали, что он придумал Сольвейг, что никакой Сольвейг не существует. Он разнес кабинет, и ему сделали укол, связали и вновь заперли в эту ужасную комнату, где не обо что было разбить голову.

Драко, думал он. Драко…

Иногда, совершая кошмарное, до дикой головной боли усилие, он вспоминал — хотя бы затем, чтобы не сойти с ума окончательно. Он вспоминал, и воспоминания его были — большой дом, нет, не дом, замок, сад, парк, озеро, прогулки верхом, девочка с белыми волосами, и Он. Тот, чьи были руки, и губы, и глаза.

К нему прикасались чужие руки, и это было нестерпимо. Они не имели права к нему прикасаться, и он вырывался, и крушил все, что было вокруг, пока его не связывали вновь.

Иногда к нему приходили другие люди, которые не хватали его, и не связывали, и не давали ему лекарств, но их он ненавидел еще больше, чем своих мучителей.

Мужчина с короткими волосами и в очках — его лицо, а особенно голос, вызывали такую дрожь ненависти, что он убил бы его, если бы смог освободиться.

И еще один, моложе; он тоже был светлым, как и Тот, он смотрел с тоской и нежностью, и за все это хотелось растерзать его. Он не имел права здесь быть. Он не имел права брать его за руку, касаться его губ своими, дотрагиваться до его лица, шептать ласковые слова… Как хотелось его убить!..

Драко — шептал он в темноте ночи, и не мог поднять руки, чтобы вытереть слезы, бегущие по лицу.

Драко — повторял он, и знал, что пока помнит это имя, он не сойдет с ума окончательно.