Всерьез (ЛП)

— Огосподикакохеренно.

После чего делать с ним что-то стало блаженно невозможно. Тоби не мог молчать и не двигаться. А я, со всеми моими путами, не в силах был хоть как-то его контролировать. Да и не хотел. Я получал столько наслаждения, просто стоя на коленях и позволяя ему прогибаться, и тереться, и трахаться об меня, слушая, как он заходится стонами и не смолкает, как будто теряет рассудок.

Вот бы еще увидеть его — потного и взъерошенного, исступленно извивающегося на моем языке.

Но я все равно чувствую, слышу, пробую на вкус.

И вкус у него кисло-сладкий и родной — просто стопроцентного Тоби.

Он выдыхал едва членораздельные ругательства, но они падали на меня как поцелуи. Было больно — запястьям, челюсти, коленям, мошонке, члену — больно за него, больно от того, как мне его хотелось. Но главное — это ощущение: как он касался меня, как дарил эту боль, как гладил, не притрагиваясь, превращая пустоту над кожей в ласку.

— Блин, вот бы иметь еще одну руку… У меня ж член сейчас… А, з-зараза… Лори…

Внезапно звуки сменились тишиной и неподвижностью. Потом он содрогнулся, издал самый сиплый, самый надломленный вскрик, что я когда-либо слышал, и… и… Не могу сказать точно, что дальше произошло, но он оказался у меня на коленях, обмякший и в поту, и по большей части раздетый. Руки обхватили меня за талию, а голова уткнулась в плечо.

О боже, слишком много. Слишком много обнаженной кожи. Слишком много Тоби.

Я лихорадочно попытался его сбросить. Боялся, что подведу в самый последний момент. Не был уверен, кончаю я или кончается мой рассудок.

— Не могу. Не надо. — Сам не знаю, что я имел в виду, но только понимал, что из последних сил цепляюсь за скалу своего желания и вот-вот упаду. Он стянул галстук у меня с глаз, и я отпрянул, ослепленный светом. — Пожалуйста. Не могу.

— Все хорошо. — Голос Тоби осип от криков, но был таким нежным, таким невероятно нежным. — Можешь.

Не могу. Не могу. Наслаждение разрывало меня на части.

Я с трудом проталкивал воздух в легкие.

С трудом старался не разочаровать его.

Слезы все равно выступили. А может, это из-за яркого света.

Глаза Тоби превратились в пятно бесконечной синевы.

Но я смог. Сдержался, хотя чувствовал, что умираю. Потому что он сказал, что смогу, и в тот момент я ему верил, и этого оказалось достаточно. И он обнимал меня, пока я задыхался, и всхлипывал, и не кончал.

Потом наступила глубокая тишина. Ничего, кроме нашей кожи и постепенно выравнивающегося дыхания. Парадокс полноты и неудовлетворения, и мне хотелось, чтобы он никогда не кончался.

Наконец, Тоби расстегнул ремень и развязал мне запястья, на что у меня вырвался тяжелый вздох — эта свобода нещадно напоминала потерю. Он устроился поуютнее животом к моей спине и принялся растирать затекшие руки.

— Лори?

— Да?

— Слушай, вон те книги очень дорогие? В смысле, они тебе нужны?

Я моргнул потяжелевшими от влаги ресницами.

— Если только как память. А что?

— Да я тут… — Он снял соринку с ковра. — Я тут… в общем, вроде как прошелся по ним направленным спермоударом.

Затекло у меня тело или нет, а я все равно притянул его к себе и смеялся ему в шею, пока не начал задыхаться.

— И ничего смешного. У тебя салфетки есть или еще что?

— Да не волнуйся ты о них. Пойдем спать.

После всего, что мы только что сделали, было странно вот так встать и начать самые банальные приготовления ко сну. Тоби принес мне стакан воды — я и не подозревал, что хочу пить, но осушил в один присест — а я выдал ему запасную зубную щетку. Он смотрел, как я загружаю белье в стиральную машину. Я смотрел, как он безуспешно пытается расчесать волосы.

Так обыденно.

Так интимно.

И пока я выключал свет в коридоре, Тоби — все еще голый и с мятным дыханием — пролетел мимо, нырнул в кровать и укутался в одеяло, пока наружу не осталась торчать одна голова. Он довольно промурлыкал:

— Я скучал по твоей кровати.

— Так и знал, что тебе от меня что-то нужно. — Я выдернул из-под него край одеяла и улегся рядом. Плечи саднили. Завтра они на мне отыграются, но я все равно не пожалею.

— И по тебе скучал. — Он подкатился ближе и свернулся калачиком. — Обними как тогда.

— Что пожелается вашему высочеству.

Он рассмеялся и ужом проскочил мне в руки, устраиваясь в изгибе моего тела, который как будто выточили точно под него.

Мой бедный член жалобно дернулся, и я подавил всхлип усмиренного желания.

— Ух, какой ты… твердый. И горячий.

— Мягко сказано, юноша.

— И ворчун.

— Смотри пункт первый.

Он томно потянулся, потеревшись об меня, задница при этом обволокла мой ствол сладко, как персик.

— О, жестокий.

— Как ты любишь.

Зачарованный и терзаемый томительной мукой, я поцеловал его в затылок.

— Да. — В ответ по его телу прошла волна мелкой дрожи, под моими губами тут же возникли мурашки, и я… я не выдержал.

— Тоби, ну пожалуйста. Когда ты позволишь мне кончить?

Он даже не думал.

— Завтра. Внутри меня.

Я открыл рот для ответа, но из горла вырвался только стон.

— Жестокий, — прошептал он, — но милосердный.

— Идеальный, — сказал я, поймав его за запястье и прижав к себе.

— Только для тебя. — И голос такой глухой, сонный. — Как же оно все охрененно.

Я не был уверен, что смогу уснуть, когда мой член накачали обещаниями про завтра, но каким-то образом получилось. Убаюкали тепло Тоби, размеренное биение его сердца и каждый длинный медленный вдох-выдох.

Но что-то разбудило меня несколько часов спустя. Не могу сказать, что именно, но каким-то образом я знал, что Тоби тут, под боком, тоже не спит — его тело жаркое, и липкое, и напряженное, дыхание не такое ровное.

— Тоби? Все хорошо?

Он повернулся, зарывшись в меня лицом.

— Вроде бы… Да… Нет… Не знаю.

«О господи, он жалеет о сделанном. Я молил прощения на коленях и рыдал в его руках, и теперь он меня за это презирает». Я оттолкнул сон, панику и мои жалкие страхи.

— Что не так, милый?

Он долго молчал, а потом, так тихо, что я едва расслышал, ответил:

— Мне страшно.

Не знаю, стоило ли его трогать — этого ли ему хотелось — но я пробежался пальцами вдоль его позвоночника, и он расслабился. Немного.

— Из-за того, что мы делали?

— Ага. В каком-то смысле.

— Все было не так, как ты представлял? — Мне каким-то чудом удалось сказать это с ровным выражением лица. Что он представлял? Какую-то красивую фантазию, сильно отличную от реального меня, в соплях и слезах, у его ног.

— Ты че, все было куда круче, чем я представлял. — Он поднял голову и устроился поудобнее у меня на плече, выгибаясь навстречу моим пальцам. — Просто хотеть чего-то и получить его — это две большие разницы. Понятно вообще, о чем я?

Облегчение. Какое облегчение.

— Да. Понятно.

— И я сейчас думал, что, может, у «хотеть» теперь совсем другой смысл.

Я продолжал его поглаживать, пальцы скользили по коже как листья по воде, одновременно успокаивая и меня самого.

— Какой?

— Тут ведь… тут ведь дело в том, что ты мне очень нравишься, Лори.

И опять его честность камикадзе полностью меня обезоружила, и я выпалил ему: «Ты мне тоже очень нравишься», словно мы малыши на детской площадке.

Не знаю, расслышал ли, правда, потому что он ничего не ответил. Просто уткнулся в меня носом, тихо и довольно причмокивая. В ответ по мне исподтишка разливалась умиротворенность. Я устал и не назвал бы себя сейчас возбужденным, но он разбудил чувство четкого осознания — осознания его, моего собственного тела, моих желаний, которые он удовлетворил и тех, которые оставил пульсировать, пылать и расти до утра.

Казалось до странного легкомысленно не спать в этот час. Ночи — это время для секса, когда он есть, и сна. Для синих вспышек и полетов на максимально допустимой скорости. Для смерти. И неожиданной, маловероятной жизни. Даже не помню, когда я в последний раз не спал, чтобы просто поговорить. С Робертом, наверное, в университете — когда мы были молоды и влюблены, а время ничего не значило.