Млечный путь (СИ)

— Ты тоже, — улыбается уголком губ Томас и оборачивается. И только тогда Ньют понимает, что сказал это не только самому себе — слова вырвались на волю, словно птицы из клетки, и улетели к Томасу, будто бы на юг. И Ньют завороженно наблюдает за ним. Томас — его личный гипноз.

Томас присаживается на место, и между стаканами теперь становится подсвечник со свечой. Кошка мурчит немного недовольно, когда Ньют садится и опирается на руки. Томас движется медленно, а свет озаряет его с двух сторон — и сзади, и спереди. За спиной — белое марево, словно с того света, перед грудью — желтое огненное солнышко. И солнышко раздваивается, плещется в темно-янтарных глазах и чуть-чуть дрожит.

И спустя еще один глоток Томас улыбается — точно то солнце, что поселилось в его глазах. Скрещенные ноги — так же, как у Ньюта, только не хватает кошки. Она приоткрывает глаза и двумя мерцающими щелочками наблюдает за хозяином. И будто выпустив из легких дым, он выдыхает, наклоняется к Ньюту, накрывает ладонью его щеку. И целует. Тягуче, нежно и неторопливо.

Ньюту кажется, Томас читает его мысли. Потому что это именно то, чего Ньюту хотелось, когда только увидел Томаса. И сейчас Ньют чувствует на своих губах привкус рома с томасовых и пьянеет, наконец-то пьянеет по-настоящему. Близость Томаса ударяет в голову, все вокруг вертится, как в шторм, словно гроза за окном переросла в самый настоящий ураган. Ураган начинается и у Ньюта в мозгу, вертит, кружит и выливает все эмоции дождем в поцелуй.

Томас отстраняется совсем немного, чтобы позволить Ньюту улыбнуться, но они по-прежнему касаются губами. Это касание — дуновение ветра. Легкое, невесомое, совершенное. И когда Томас открывает глаза, улыбается Ньюту в ответ. Гладит большим пальцем по щеке, слабо надавливает на скулу и опускается к подбородку, чтобы придержать голову. И Ньют сам ощущает себя котом — за ним ухаживают, заботятся, гладят, Ньют довольно закрывает глаза и падает всем телом в эти ощущения.

А новый поцелуй укрывает его с головой. Глоток рома — Ньют целует Томаса, передает ему бутылку. Глоток рома — Томас целует Ньюта, тушит огонек свечи пальцами. Глоток рома — бутылка заканчивается у Ньюта, и он откидывает голову назад. С приоткрытых губ спускается выдох. Томас прогоняет кошку, подползает к Ньюту ближе, и Ньют чувствует губы на своей шее. А вторая ладонь Томаса у Ньюта на спине. А длинные пальцы Ньюта у Томаса в волосах. А исключительное опьянение у обоих в глазах.

Ньют отклоняет голову еще, в сторону, когда Томас оттягивает ворот его футболки. Влажный язык скользит по открывшемуся плечу, и по телу проходят жаркой волной мурашки.

На ноги первым встает Ньют. Так не хочется отрываться от Томаса, так не хочется прекращать дышать. Так не хочется прекращать испытывать боль. Такая боль — проигрыш, но Ньют добровольно отдает Томасу победу. Отдает победу и тянет из комнаты за собой, прерывисто целует губы, щеки, шею, идет вперед спиной и упирается в дверь ванной.

Чак спит в соседней комнате…

Ньют улыбается, с озорством смотрит в глаза Томасу, но руки его дрожат, уже когда он проворачивает ручку двери. Под неслышный им обоим гром в ванной включается свет, вспыхивает под потолком одновременно со сверкающей в небе молнией. А очередное громыхание — задвижка на двери. И включается вода ровно в тот момент, когда начинает лить жуткий шумный дождь, что смывает всю грязь мира и умывает его.

Падает на пол одежда, и Ньют снова прижимается к Томасу — изо всех сил, словно никогда его не увидит больше. Он обвивает Томасу шею, спускается ладонями по широким плечам, чувствует ладонями жар кожи и хочет быть настолько ближе, насколько даже невозможно быть.

И поцелуи становятся все короче, и вздохи все чаще перетекают в тихие стоны, и Томас тоже старается стать к Ньюту насколько может близко и вжимается своими бедрами в его.

И Томас позволяет Ньюту делать все, что угодно. Позволяет целовать и кусать шею и плечи, оставлять алеющие пятна и вжимать себя в стену душевой. И Томас позволяет Ньюту видеть и слышать много больше, чем кому бы то ни было еще. Стон за стоном срывается в воздух и смешивается с шумом воды. И Томас дышит тяжело и часто, и выгибает брови и спину, и упирается лопатками Ньюту в горячую грудь, и ловит капли воды губами, и упирает ладони в стену перед собой. И отдает себя всецело, пускай Ньют и не знает.

А когда Томас разворачивается к Ньюту лицом, то первым делом целует его. Отчаянно, с болью, порывисто — так, как целует его Ньют. Отражение друг друга. Томас цепляется Ньюту за шею, зарывается в волосы и тянет их сильно-сильно, царапает спину и оставляет все больше красных полос. Запрокидывает голову, снова прижимается к Ньюту плотнее — старается почувствовать его всем телом.

И почему-то вода в душе помогает Ньюту не думать ни о чем. Только Томас. Томас и он. И пусть остальное катится в ад. Ньют еще раз ведет языком от ключицы к уху, прикусывает мочку, вырывает у Томаса новый стон, сжимает пальцы на его бедрах сильнее и жестче.

И Томас все равно позволяет Ньюту слишком много. Но если бы позволять все это именно ему не было так приятно.

А когда они оба уже лежат в набранной ванне, Ньют неожиданно понимает, что ураган в душе поутих. Он готов пропадать хоть месяцами, если бы ему еще хоть раз позволили такое. Ньют проводит ладонью по щеке Томаса, а тот откидывает голову Ньюту на плечо.

Томас — наркотик. Сильнее любых других. И зависимость Ньюта растет с каждым глотком их общения.

***

Ньют знает, что его страсть к алкоголю так же сильна, как страсть к Томасу. И так же непреодолима. Ньют тянется и к тому, и к другому, мечется меж двух огней, прикладывается к бутылке, глотает горькую жидкость, но оттого образ Томаса появляется перед взором лишь настойчивее. Тот образ хочет только одного — как и настоящий Томас, — и Ньюту это известно. Но прекратить, как ни старается, как ни хотел бы, не способен. И он продолжает заменять одно другим — проводимое с Томасом время и бутылку за бутылкой, — и остановиться не в его силах.

Ньют чувствует себя так, будто живет во временной петле: бар и литры алкоголя, укусы шприцов и сигареты, но с наступлением утра все сменяется уютной томасовой квартирой, горьким кофе и безостановочной болтовней Чака. И все одно и то же изо дня в день. И не меняется ничто.

Только Томас перестал ворчать о похождениях Ньюта, а тот прекратил пропадать неделями и днями.

И Ньюту так отчаянно хочется перемен, он так ждет, так сильно надеется, что все изменится вот в какой-то момент, что, сотрясаясь от боли после каждой ночи, он молит о том, чтобы это прекратилось. Молит о том, чтобы в один день, будто по мановению руки, все вокруг перевернулось снова. Но меняется только то, что Томас вдруг перестал его целовать две недели назад. После той грозовой ночи.

И он наблюдает за Томасом, сидя у него на кухне, и не отрывает взгляд от его широкой спины и плеч, сильных рук и их движений. Ньют греет руки о полную кружку горячего чая, напротив сидит непривычно молчаливый Чак, рисуя что-то в подаренном Ньютом блокноте, а Томас тратит утро выходного дня на готовку, но старательно делая вид, что не замечает повисшего не так давно напряжения.

Чак переводит взгляд с брата на Ньюта, щурит глаза, но не говорит ничего совершенно и вновь утыкается в блокнот. Ньют вдруг отводит взгляд от спины Томаса и смотрит в свою кружку. Ньют поменьше такими же темными шоколадными глазами смотрит на него, и Ньют понимает, что этот день точно не такой: в выходной Томас почему-то не спешит на подработку, Ньют пьет не привычный дешевый кофе, а зеленый чай, а Чак, который ненавидит рисовать так же сильно, как ненавидит молчать, рисует и молчит.

Но пока Ньют не замечает, Томас с сожалением и тоской смотрит на него; взгляд он отводит стремительно, стоит Ньюту вновь поднять к нему глаза. Чак вздыхает слишком громко.

— Вы поссорились? — он не поднимает головы, но карандаш замирает в руке, а глаза мечутся от одного парня к другому. И настороженность пылает искрами звезд в самых зрачках.