Млечный путь (СИ)

========== Шаг 1. О том, что мир на самом деле открыт для всех ==========

История не о том, как все начиналось.

Но о том, как все закончилось.

Как много в венах Млечного Пути. Наверное, только алкоголя больше. А крови нет. Совсем. Есть только боль и опьянение. И полумрак. И музыка, питающая разум, и много новых тел, убитых и упитых жизнью. Но жизни нет. Есть алкоголь. Есть сигареты. Млечный Путь. И тело, продолжающее почему-то жить. Но нет. Существовать.

В мозгу сворачивает кольца дым. В глазах отплясывают пьяно тени. В другом углу, на красном и потрепанном диване лежит штук десять человек. И все хохочут в дьявольском бреду. Пока в глазах отплясывают тени, они вливают в горло водку, впускают в легкие туман и заменяют кровь дорожкой звезд. А потом хохочут снова, еще громче и еще безумнее, почти перекрикивая своим сумасшествием поселившуюся в ушах и грохочущую в них музыку.

Лучи цветного света едва протискиваются сквозь плотную завесу дыма. Под цветными лучами отплясывающие тени обращаются на секунду в людей, но принимают свою истинную форму, как только вновь перестают попадать под свет. Бесконечная череда превращений, не останавливающихся ни на секунду. Потому что лучи цветного света — настоящие ищейки, и они обходят все помещение раз за разом в поисках этих теней.

Ньют не знает, что делает здесь. Не знает, что делает здесь опять. Почему кровь становится все более жидкой, почему от ее натурального состава не остается ничего, почему так громко и болезненно стонут вены. Стонут, потому что уже нет сил кричать. Стонут, потому что только это им и остается. Стонут, а потом замолкают и смеются вместе с Ньютом и тоже смешиваются с окружающим дымом. А тот змейками расходится во все стороны, проникает под кожу и заменяет вены собой. И не рассыпаться такой непрочной конструкции помогает только алкоголь.

Спина упирается в мягкость спинки дивана. Голова запрокинута назад, и губы с удовлетворенной неторопливостью выпускают в пронизанный туманом воздух змейки дыма. Змейки скручиваются в клубы, набрасываются друг на друга, грызут и кусают друг другу бестелесные тела, а в итоге уплывают размытыми облаками к другим точно таким же. И даже такими мертвыми и бесформенными они берут в свой плен мозг и тело.

Наотмашь по лицу бьют те же полосы света, что превращают танцующие тени в людей. Ньюта они пока ни во что не превращают — он еще пока человек, хоть с каждым разом становится тенью большей частью тела. Его тело — плата за вход в такие места. А подобные мероприятия — растущие на его теле язвы. Черные, мерзкие, грязные и противные, сочащиеся слизью, болезненные. Убивающие и высасывающие душу. Но Ньют распрощался со своей душой, еще когда самый первый раз сотканная из алкоголя, дыма и звезд тень привела его на порог подобного заведения.

Так когда это успело стать зависимостью?

А на коленях чувствуется тяжесть. Пальцы жжет сигаретой, и Ньют едва ли может понять, что за пепел осыпается к его ногам — сгорает это сигарета или он? Другая рука сжимает стакан, а на его дне плещется янтарная жидкость. Захлестывает разум петлей, опутывает целиком, запирает в клетке мысли. Потому что они — нарушители порядка. Потому что они отвлекают. Потому что они сковывают в действиях и движениях. Надоело. Ньюта всю жизнь ограничивали во всем. И с колен не пропадает тяжесть. А со спины — жар чужой ладони.

Вымывается янтарной жидкостью память. Утекает в воздух по канатам туманных змей. Смешивается с другими осколками памяти и взрывается пеплом. Взрывная волна накрывает агонией, привычным беспамятством, тьмой. Да. Утром этого не будет. Будет боль, но не будет звезд. Не будет тяжести. Не будет янтаря. Лучей цветного света и теней, пляшущих во мраке. Утром их съест рассвет, заставит истаять, как призраки.

Ньют не знает того, кто сидит у него на коленях. Не знает, почему он сидит у него на коленях. Не знает, откуда взялся. Потому что раньше он тут не бывал — и не бывал в месте подобном, Ньют видит. Ньют точно в этом уверен — новый незнакомый знакомый ни капли не похож ни на одного из присутствующих. Точно нет. Не проспиртованный, не заполненный до краев дымом, не заменяющий алую кровь на звезды Млечного Пути и не заставляющий вены стонать и страдать. Может быть, это просто эксперимент. Может быть, какие-то проблемы. Может, что-то не так с головой. У всех у них не так.

Этот парень, он любит кофе, помнит Ньют. Помнит кофе, но не помнит, как зовут. Змеи обращаются в дымных пиявок и вместо крови тянут из Ньюта воспоминания.

Тот парень роняет стакан. Брызгами эмоций алкоголь выплескивается и взлетает над осколками в переливах лучей цветного света. Ньют истерично смеется, откидывает волосы назад, говорит парню, что в первый раз так много не пьют, и скидывает его с колен. И утягивает за собой куда-то в толпу толкающихся теней, притворяющихся людьми. Ньют и этот парень без имени. Почти обратившийся в пустую тень Ньют и этот невинный любящий кофе мальчик, не имеющий имени. Сияющий в полутьме ослепительным белым пятном. Прицепившийся к Ньюту и отвечающий на пьяные поцелуи раз за разом. Для Ньюта — все как всегда. Для этого парня — подобное в первый раз. Ньют готов открыть ему свой мир хотя бы в эту ночь. Потому что совсем скоро она закончится, а он не вспомнит ничего.

И все кружится и поглощает их тела в дыму.

***

Как заставить себя подняться? Как перестать чувствовать мерзкий запах блевотины вокруг? Как дать мышцам приказ вновь обрести силы и возможность двигаться? А как понять, жив ли ты еще или эта боль — уже начавшийся по ту сторону ад? И что делать дальше со своей жизнью, если невозможно перестать ее ломать? И что делать дальше со своей жизнью, Ньют не знает.

А вены протестующе вопят, и молят, и просят все это прекратить. Но в ушах и голове пульсирует такой оглушительный гул, так громко, слишком громко, чтобы Ньют мог что-то услышать. Чтобы хотел что-то услышать. Чтобы хотел что-то менять и прекращать целенаправленное самоуничтожение. Крошатся камнями кости, и скручиваются лианами мышцы, разрываются тросами вены, рассыпается древним прахом память. Этого недостаточно, чтобы остановиться.

Ньют разгребает себе путь к выходу между тел, бутылок, окурков и чего-то шуршащего, каких-то упаковок, перепачканных непонятно чем. Ньют ползет к выходу. Ньют едва ли может разогнуться, но спину пригибает к земле. Ньют сводит брови, сжимает кулаки и зубы, а боль топит его в ледяном океане. Но плавать Ньют не умеет.

Ветер свежестью бьет в лицо, вырывает из плена губ низкий стон и приглушает на секунду боль. Так хорошо бывает очень редко. Жгут нельзя накладывать больше, чем на два часа. Но боль — наложенный когда-то давно жгут, который никто не может снять, и она убивает, терзает, выпивает до дна — как бутыль дорогого вина.

Но волна ледяного океана вновь накрывает с головой, и снова сводит судорогой все тело.

Не держат ноги — с треском ломаются кости, приходится срочно прислониться спиной к стене холодного серого кирпича. Ньют поднимает в небо глаза. Должно быть, собирается дождь. Грязный серый мрамор туч нависает над головой и грозится обрушиться, раздавить, расплющить об асфальт.

Очередная сигарета у Ньюта в зубах. Но бесполезная совсем — нигде нет зажигалки или спичек. Он стекает по стене на землю и следит безжизненными глазами за проходящими мимо людьми, начинающими новый день. Они живут и работают, учатся и веселятся, встречаются, радуются, грустят. Они живут, а Ньют сгорает и издалека наблюдает за ними. А они проходят мимо и не замечают, как потерянный парень корчится от собственного бессилия и слабости.

Но один не прошел. Худые ноги в потертых серых джинсах, заляпанных, с какими-то разводами, и в кедах, облитых тоже неизвестно чем, и эти ноги, мелькнув перед глазами, приносят к Ньюту неравнодушного соседа. Окутанного сизыми змейками дыма, передвигающегося с болью, но живого и теплого. Он садится прямо на землю, не боясь, и морщится совсем чуть-чуть. Равнодушно, наплевательски, но подсаживается к Ньюту, как к старому другу.