Млечный путь (СИ)

В тот же день второй десяток был почти завершен тоже, когда Томас отчаянно прижимал Ньюта к стене у того же бара по той же причине: не пускать. Ньют сильно искусал ему губы, надеясь получить такой же отклик и прийти в себя.

А восемнадцатому разу довелось случиться слишком нескоро. Зато после целый месяц он мог целовать Томаса по утрам, а потом, улыбнувшись Чаку, бежать собирать мальчишку в школу.

Новая десятка обрывается на пятьдесят втором в день, когда Томас знакомит Ньюта с Терезой.

И так эта незавершенность остается по сей день. Так не вовремя появилась Тереза и так не вовремя Ньют решил, что надо исчезнуть. Так не вовремя Ньют поддался уговорам собственной галлюцинации.

Потому что за воспоминаниями о поцелуях приходит понимание, что именно этого ему сейчас не хватает. Не хватает укорительного взгляда Томаса, не хватает его мягкой разбитой улыбки, не хватает его заботливых рук и теплых объятий. Ньюту не хватает Томаса.

И вслед за этим осознанием досада рьяно царапает сердце, и против воли сжимаются челюсти, а горечь на языке приобретает более отчетливый оттенок упущенных возможностей. Слезы готовы пролиться отнюдь не от подступающей рвоты.

Он не просыхает уже две недели, в квартире поселился стойкий смог на правах нового жителя, и маленькие жалкие трупы окурков в горстках затухшего пепла разбросаны повсеместно. Этого могло и не быть.

— А у тебя могло бы быть все, — проговаривает не-Томас, и его янтарные глаза вспыхивают тысячей звезд.

А потом он сам внезапно взрывается мириадами галактик, распадаясь на звездную пыль, не оставляя после себя и силуэта доселе сидящего здесь человека, а после весь этот космический хаос преображается. Надвигаясь прямо на Ньюта в готовности поглотить его всего, полностью, звезды становятся черными птицами. Шелест их крыльев, трепет перьев обволакивает со всех сторон. На Ньюта летит целое облако густой черноты. Сама тьма накрывает упругой волной и бьет в грудь наотмашь.

Ньют теряет себя.

А когда находит вновь, первым делом мчит к телефону. Заплетается в ногах, грохоча падает на пол и ползет дальше. Дрожат пальцы, ломит кости, умирает душа. Почти разряженный телефон неустанно оповещает о все новых звонках и сообщениях. Ньют задыхается.

Последнее голосовое от Томаса. Три дня назад. Беспомощность в голосе и отчаяние в дрожи.

«Ты мне так нужен».

Ньют не приходит в себя.

***

Наверное, Ньюту не стоило сюда приходить снова. Пожалуй, стоило забыть дорогу к квартире Томаса, как он советует забыть дорогу к тем клубам и барам, в которых обычно ночует Ньют. Но действительно забывая дорогу к последним, Ньют ищет им замену. А Томас с готовностью открывает ему дверь и свои теплые объятья. И те объятья текут в крови так же крышесносно, как обычно течет Млечный Путь.

И когда Ньют в очередной раз появляется на пороге томасовой квартиры, тот улыбается тепло, счастливо и понимающе. Улыбка его пулей из кольта пронзает Ньюту сердце, и в тот же момент он хочет упасть Томасу к ногам и долго и навзрыд просить прощения. Потому что понимание в его улыбке означает, что Томас знает, где Ньют пропадал последние три дня и что делал. Потому что понимание в его улыбке значит, что Томас точно видит, как Ньюта ломало последнее время и как выворачивает кости и мышцы теперь. Потому что тепло в его улыбке отражает, что Томас давно ждет, с готовностью ждет, когда сможет наконец помочь Ньюту восстановиться и прийти в норму — относительную норму. Потому что счастье в его улыбке выворачивает наружу всю душу Томаса, и Ньют понимает, что тот вновь почти не спал. И оттого истерика подползает ближе.

Пушистый черный комочек бросается под ноги, и даже кошка, это гордое создание без эмоций, рада его видеть.

Тяжелый вздох Томаса рвет Ньюту грудную клетку, будто истончившийся перетягиваемый канат. Томас утекает вглубь квартиры. Ньют видит, как он бестелесным призраком шаг за шагом растворяется в темноте коридора. Ньют хватает кошку под живот и позволяет ей устроиться у себя на руках, словно в лучшей кошачьей колыбели, проходит в квартиру. Дверь закрывается за спиной под грустную песню кошки, пронзающую самую душу саблей.

Почему Ньют так любит делать себе больно? Алкоголь и наркотики — ничто в сравнении с этой квартирой. Здесь боль гроздьями переспевшего винограда висит на стенах, и Ньют срывает ее все больше и больше. И он бы рад завязать, если б мог. Должно быть, ему необходима боль, как воздух, который наркотик сам по себе.

— Чак спит, — Томас с побитым видом кивает куда-то в сторону. Ньют с мягким источником тепла в руках прислоняется к косяку двери на кухне. А Томас ищет что-то в недрах полок. И они молчат в полной темноте.

С громким стуком на столе появляется два стакана. Ньют спокойно следит за Томасом. Кошка умиротворенно мурчит свою грустную песню. Томас судорожно обыскивает полки. У него дрожат руки, будто танцуют под грустный кошачий напев. И лицо совсем мертвое. Мертвое, бледное, отстраненно-угрюмое.

И когда Томас поворачивается к Ньюту с двумя стаканами в одной руке и бутылкой рома в другой, Ньют сводит брови у переносицы. Не кофе у Томаса в руках. Не кофе у Томаса в квартире. Не кофейное настроение у Томаса в душе. Алкогольный вирус Ньют передал Томасу в один из своих визитов и пожинает плоды. А Томас без сомнений прыгнул в алкогольное облачное море.

И легко, на грани слуха переступая по потертому ковру коридора вслед за Томасом, Ньют ощущает, что ему уже становится лучше. Для этого всего-то и нужно было — наконец-то увидеть Томаса. Увидеть, чтобы вновь дать ему все понять без слов. Увидеть, чтобы получить достаточную дозу их общения и боли. Увидеть, чтобы спокойно уйти в небытие в следующий раз.

Томас садится на пол и подбирает под себя ноги. Комната во мраке смотрится страшно и таинственно; вся заваленная бумагами и шуршащими упаковками черт знает из-под чего, она кричит. Кричит о том, что ей ничуть не легче, чем Томасу и Ньюту. Кричит о том, что она засорена сильнее, чем душа каждого из них. Кричит о том, что отражает их состояние с зеркальной точностью. И Ньют оттого падает на колени напротив Томаса. И не в силах оторвать от него взгляд, пока он медленно ставит на пол стаканы и бутылку, расчищая для них место от бумаг.

А потом он протягивает Ньюту первый стакан, и кошка недовольно ворчит на руках Ньюта.

Но уже через пару стаканов Томас отбирает у Ньюта бутылку и делает несколько смелых и крупных глотков прямо из горла. И Томас ложится на пол, подкладывает под затылок руку и слепо пялится в потолок. Проснувшаяся кошка сгустком черного тумана укладывается между двумя стаканами и бутылкой рома. Она пару раз мяукает осуждающе и снова закрывает глаза. А Ньют закрывает дверь.

А за окном собирается гроза. Виднеющееся за стеклом небо черно, как кофе, которым Томас отпаивает Ньюта обычно. И серыми кривыми, совершенно безобразными пятнами его накрывают разозленные тучи. Охотничьими псами вынюхивают каждое свободное место и заволакивают его полностью. Ньют смотрит, как пропадает под их давлением идеальное полотно идеального неба. И пропадает сам, когда ложится рядом с Томасом. Только два стакана и кошка отделяют их друг от друга. Бутылка кочует из рук в руки и пустеет, пустеет…

Первая вспышка света озаряет темную комнату. Первый раскат грома пролетает над головами и многоэтажками. Не первый глоток делает Томас из бутылки. Не первый раз Ньют повторяет за ним.

На животе с вопросительным мурчанием оказывается теплая тяжесть. Под пальцами у Ньюта — мягкая черная шерсть, а на языке — горечь боли и алкоголя. На лице у Ньюта — вспышка горящих небес, а в голове — вопрос «почему». И ответ только в голове Томаса.

Когда небо взрывается опять, Томас нетвердо поднимается на ноги.

— Хочу зажечь свечу, — говорит тихо-тихо, и Ньют даже не хочет знать, зачем ему это надо. Но Ньют внезапно тоже хочет увидеть танцующий огонек.

Томас красивый, говорит себе Ньют, стоит мимолетной вспышке света появиться в который раз. Потому что даже в таком ярком белом свете, потому что даже с огромными темными синяками под глазами, потому что даже невыспавшийся и немного пьяный — настолько, что не сразу может зажечь свечу, — он абсолютно красивый.