Млечный путь (СИ)

Сейчас же это только больше ломает и делит на две неравные части: одна на изодранных в ошметки крыльях несется в квартиру серых стен, что делают больно одним своим существованием, а другая упрямо сидит на месте, убеждая в бессмысленности действий первой, и умирает от тоски. Гниет от наркотиков, растворяется в алкоголе, испаряется с дымом.

И Ньют пышет сигаретами сильнее и сильнее, затяжки становятся дольше — будто в надежде, что это поможет заполнить дыру от недостающей части его самого, Ньют продолжает себя забывать. Но все же что бы он ни делал, в итоге это его разрушает. Грандиознее. Изощреннее. Качественнее. А потом Ньют и вовсе выключает телефон.

Без звонков Чака становится совсем тускло. Ньют словно смотрит на город через невымытое окно — в грязи и разводах. Или через непротертые очки. Если бы он их, конечно, носил. Мысли точат мозг, как термиты дерево, но отвлечься позволяет только алкоголь и иногда — колеса. А в одиночестве заняться больше и нечем. Поэтому Ньют думает. Пьет, чтобы не думать, но, напившись, думает в три раза больше.

Колесо Сансары дает оборот, а потому мысли начинают стачивать и тело тоже.

И день за днем проходят, и смешиваются в окнах времена суток, и Ньют не замечает ничего вокруг. Сидит в кресле, что стоит в центре комнаты, смотрит в небо над черными крышами домов напротив и медленно выпивает которую бутылку очередного пойла. Сухие губы обнимают стеклянное горлышко, язык первым чувствует горький вкус, но покорно отправляет яд в организм раз за разом. Смачивает сухие губы одним плавным движением, но те вскоре пересыхают вновь. Переливается жидкость в бутылке тонким хрустальным звоном, и это все, что разрушает теперь тишину заброшенной квартиры.

Хуже становится даже не от того, что ночи Ньют проводит в обнимку с унитазом, выблевывая последствия своей слабости. Хуже становится от того, что однажды, когда Ньют еще даже не успевает насладиться своим гордым одиночеством в полной мере, его находит Томас. Ньют отчетливо ощущает, как разбивается о белый кафель его сердце, когда теплая рука ложится ему на плечо, а затем Томас присаживается рядом.

«Почему же ты мне улыбаешься?» Почему же улыбка эта такая убитая? Почему же от нее все внутренности словно в огне?

Слышится звон бьющегося стекла — это рассыпается весь Ньют прямо Томасу к ногам. Потому что нет сил терпеть этот взгляд. Потому что такие же осколки битых зеркал поблескивают на дне янтарно-карих глаз. Потому что за смехом кроется траурная печаль. И, возможно, рассыпается к ногам именно Томас.

Ньют без сознания заваливается назад. Готовится встретить жесткий, как окружающая реальность, пол и проваливается в теплую густую черноту. И так это все эфемерно, почти понарошку, что Ньюту кажется, он умирает. А может просто спит.

Вся его жизнь — затянувшийся сон. Как в старой сказке, он, заколдованный злыми чарами, лежит посреди леса и придумывает в своих грезах себе совсем другую жизнь, где он не идеальный и не человек. Где его никто никогда не разбудит. Где ему не придется зависеть от магических примочек.

А в итоге Ньют зависит от многого другого.

Но он приходит в себя в том же месте, и в глаза бьет желтый свет старой лампы. Та висит под потолком, как и годы назад, и никакой заинтересованности в жизни хозяина квартиры в ее существовании нет. И Томаса тоже поблизости нет.

Во рту премерзкий привкус: кислой рвоты, горького алкоголя и соленой крови. На глаза давят едва высохшие слезы, а ком в горле сдержать новые позывы не в состоянии.

Томас появляется снова, когда Ньют на нетвердых ногах уже стоит около раковины. Вода шумно уходит в трубы, и лента ее слабо блестит, отзываясь на свет высокомерной лампы над головой Ньюта. На языке теперь железный привкус мертвой воды, с носа по каплям она убегает к сливу, чтобы присоединиться к своему потоку, а руки мелко дрожат, держа на себе часть веса Ньюта.

Слипшиеся волосы застилают глаза, но подняв взгляд, он отчетливо видит в отражении зеркала стоящего позади Томаса. Тот смотрит не мигая, и Ньют выдыхает порывисто, крепко. Ему почему-то не страшно.

— Что же ты хочешь? — вопрошает он, глаз не отрывая от зеркала. Отражение молчит. — А, Томми?

Томас предпочитает молчать. Он не сдвигается с места, не произносит ни слова, не подает признаков жизни. Лишь едва поворачивает голову, чтобы наблюдать за Ньютом, пока тот раздевается.

Ньют скрывается за шторой ванной.

Он помнит похожую ситуацию в самом начале, когда Ньют бросался в объятия Млечного Пути чаще, а в волны алкоголя прыгал, как в самое соленое море — не боясь утонуть. Он приходил в себя, а по глазам все так же бил свет лампы — только в квартире Томаса, но по сознанию било душевное тепло. А еще физическое. Потому что в своих руках, как нечто ценное, Томас держал Ньюта, стоило тому потерять сознание — Томас всегда ловил его и упасть не позволял. Он обнимал Ньюта, словно хотел защитить от всего на свете, но когда Ньюту становилось совсем плохо, Томас никогда не отходит ни на шаг.

Ньют проваливался в беспамятство, Томас держался рядом с ним, готовый помочь в любую секунду, но усталость так быстро срубала его силы. Держа Ньюта в руках сильно и надежно, Томас отключался на несколько часов.

На полу у раковины. Рядом с унитазом. Гнездясь на потертом коврике.

Ньют просыпался раньше, гладил Томаса по мягким волосам, пускал пальцы в растрепанные волосы, аккуратно касался рук. Казалось, это что-то для Ньют чрезмерно сокровенное, и если бы Томас вдруг открыл глаза, Ньют точно бы умер. Ведь как бы Ньют ни старался от Томаса отгородиться, не тянуться к нему не получалось.

Не получается до сих пор.

А потом Ньют еще несколько минут смотрел на мирно спящего парня, а затем со вздохом поднимал его на руки, чтобы перенести в более пригодное для сна место. Не обращал внимания на боль в теле, в каждой мышце и каждой косточке, на крутившуюся в ногах черную кошку, контролирующую, как бы Ньют не сделал что-нибудь с ее хозяином. Уложил на кровать, укрыл одеялом, оставил кошку следить. И перед тем как уйти провел пальцем Томасу по щеке и нижней губе, горячей и слегка влажной.

Что из этого его воображение?

Когда Ньют выходит из душа, Томас исчезает снова. Игры собственного разума Ньюта не завлекают, и принимать правила таких игр он по-прежнему не намерен. Но если иллюзии появляются, чтобы его развлечь, он и потерпеть готов: со скуки и тоски он уже дня четыре назад мог завыть. К настоящему Томасу он сам прийти не может — но ради него хотя бы появился воображаемый.

Сидеть в кресле напротив своей галлюцинации странно. Принимать от нее предложение выпить — жутко. Позволить себе ее слушать — до пьяного бреда глупо. Но Ньют делит с не-Томасом комнату, делает крупные глотки из бутылки и слушает бархатный голос — немного не такой, к какому он привык. А еще — предлагает покурить. Так и сидят: в фальшивом дыму и удушающем.

Только бы Чак не появился.

— Ты спросил, чего я хочу? — не-Томас выпускает из плена темного рта белесый дым, стучит пальцем по основанию сигареты, стряхивая пепел, и неотрывно наблюдает за Ньютом. Тот предельно расслаблен. Ему наплевать. Пепел с сигареты не-Томаса летит на пол и не оставляет там и следа своей жизни. — Кажется, я придумал нам занятие. Как насчет того, чтобы пересчитать все наши поцелуи?

Ньют закрывает глаза. Пальцы сжимаются, а на веках проецируется изображение, словно кинопленка. Настоящий фильм. Только Ньют на такой бы не пошел. Жанр — драма. Категория запрещенная. Такие фильмы нельзя смотреть здоровым людям.

Первый их поцелуй можно и не считать. В первый — в один — можно записать все, что было в пьяном бреду, в освещенном дыму, среди мертвых людей. Тогда они вдвоем делили таблетки — одну на двоих, а после — снова и снова, пока не уснули и утром не начали жить.

Второй раз стал от Томаса благодарностью, а третий вышел впопыхах, смазан — когда на кухню вошел сонный растрепанный Чак, потирая один глаз.

Завершилась десятка у супермаркета перед прощанием и началась вторая у старого бара — только бы Ньют туда не пошел.