Blackbird (ЛП)

Резкий и не обладающий изяществом почерк Юры сменился другим, более крупным и округлым.

«Привет, ████!

Я просто хотела добавить кое-что к письму Ю██, чтобы ты знал, что он не лжет, что мы еще живы. Конечно же, мы живы. Мы держим оборону и будем делать это, пока сам Гитлер не придет к городским воротам. А потом я пристрелю его. Я слышала по радио, что товарищ П█████о стала такой знаменитой, что оставила фронт и теперь путешествует по миру, чтобы помочь Красной армии, так что у меня есть запас времени, чтобы побить ее рекорды. Надеюсь, что письмо дойдет быстро или хотя бы дойдет вообще.

Твои товарищи

ЮНП и МАБ»

Виктор еще немного задержал взгляд на строках, прежде чем прижать письмо к груди. Мать Милы была в той же партии, что и его родители, и он помнил, как впервые увидел Милу через несколько недель после ее рождения: его посадили на диван и дали побаюкать маленькое и подвижное розовое дитя. Тогда волосы Виктора были длиннее, почти до плеч, и она потянула за них так сильно, что от боли выступили слезы. Она и Юра всегда были самыми громкими, беспокойными и энергичными из всех детей в их квартале, и они носились в пионерских рубашках с пятнами грязи, изобретая вселенские планы и подавая большие надежды.

Теперь они, наверное, кантуются на грани выживания в Ленинграде даже несмотря на то, что по озеру привозят припасы. Даже несмотря на армейские пайки, которые они наверняка делят с семьями. Если Мила и Юра выживут, их детство все равно навечно останется разбитым и истлевшим перед их глазами. Когда Виктор вступил в армию в восемнадцать, он никогда до этого не слышал звука выстрелов, никогда не видел развороченной земли после взрыва.

— Мне придется это забрать, — сказал Фельцман, протягивая руку. Виктор вцепился в порванную бумагу еще на несколько мгновений, перед тем как уступить ее майору и пламени спички. Они оба хранили молчание, пока послание превращалось в пепел.

— Есть ли еще что-то для меня, Дед? — наконец спросил Виктор.

— Нет, не сегодня, — Фельцман побуравил его взглядом, прежде чем резюмировать: — Ты какой-то веселый.

— Звучит как обвинение.

— В веселье опоры нет, Алеша. Скорее, это худшее, что может случиться с агентом, — твердо сказал он, выуживая сигарету и зажигая ее; дым тут же устремился в желтеющие листья над их головами. — Я говорил тебе не терять бдительности с японцем, а ты воспринял это как совет, а не как приказ.

Сердце Виктора кольнуло и сжалось в груди.

— О чем ты?

— Давай начистоту. По правде говоря, в любой другой ситуации мне было бы глубоко положить на любые твои экстравагантные способы проведения досуга, что бы ни говорил закон. Но то, что тебя никто пока не пристрелил, не значит, что ты не на линии фронта. Ты обязан исполнять долг — и это единственное, что имеет значение.

— Я не забыл о нем, — бросил Виктор с раздражением, которое не успел подавить. — Я гомосексуалист, а не трус. Ничего не случилось такого, что может помешать моей работе.

— А если японец решит сменить хозяина? Он уже предал одну страну. Если он передумает снова, а ты будешь слишком ослеплен своими фантазиями, чтобы заметить это, отправится ли наш тихоокеанский флот на черное дно океана к американскому? А если его поймают, и как только Гиммлер косо посмотрит на него, он тут же заверещит о том, как пихался с мужчиной по имени Риттбергер? Что, хочешь помереть за тяжелой работой в полосатой одежде с розовым треугольником? Я каждую секунду своей жизни думаю о том, что мне грозит, если я сделаю хотя бы один неверный шаг. Веселье — это плохая новость для тебя, Алеша…

Это какой-то бред, какое-то безумие. Фельцман не знал Юри, не знал, что тот был одним из самых смелых людей, каких Виктор когда-либо встречал, не знал, что у Юри были жесткие моральные принципы, что он ненавидел фашизм так же сильно, как любой советский солдат, и что он был обходителен, добр, предан — и заставлял Виктора чувствовать не кандалы стыда, а полет духа, и в два раза ярче, чем все то, что Виктор когда-либо испытывал без него.

Виктор не высказал ничего из этого, хотя так и подмывало. Он лишь встал со скамьи и опустил взгляд на Фельцмана, окутанного сумерками, в которых быстро таяло последнее присутствие вечерних лучей.

— Если ты дашь мне прямой приказ как мой командир, то я подчинюсь. Если нет, то тогда на сегодня все.

После чего Виктор развернулся и пошел прочь.

_______________

1. Сюки корэйсай (Осенний праздник поминовения духов Императорского рода) — празднование Дня осеннего равноденствия и благодарение за урожай, во времена существования Японской Империи его отмечали как общенациональный праздник, и это сопровождалось проведением поминальных церемоний в честь покойных Императоров Японии, Императриц и их родственников.

2. «Der Stürmer» («Штурмовик») — еженедельник, выходивший в нацистской Германии с 1923 по 1945 год.

3. 9 августа 1942 г. — в тот самый день, когда по приказу Гитлера фашистские войска должны были вступить в Ленинград, — в осажденном городе состоялось историческое исполнение Седьмой симфонии, написанной Дмитрием Шостаковичем. В том же месяце измученные голодом музыканты Большого симфонического оркестра Ленинградского радиокомитета исполнили симфонию еще шесть раз.

========== Chapter 2: Berlin, Part Two (4) ==========

Комментарий к Chapter 2: Berlin, Part Two (4)

Предупреждения: упоминание концлагерей и военных преступлений.

Что английский, что французский, раздающиеся из его квартиры, могли навлечь на Юри беду, но за английский он беспокоился намного больше, поэтому снизил громкость радио как можно сильнее, накренился над столом, прижал ухо к приемнику и одновременно попытался затянуться сигаретой в неудобной позе, что отозвалось болью в запястье. Французкие и немецкие передачи Би-Би-Си были неплохи, хотя Министерство иностранных дел явно навязало им распространение пропаганды, но самые точные новости всегда были на английском.

«А теперь всемирные новости, — сообщил диктор. — В четверг в палате общин министром иностранных дел Энтони Иденом был зачитан отчет от стран Объединенных наций о новых и диких формах угнетения, примененных немецким правительством по отношению к европейским евреям. Иден повторно зачитал отчет для прессы, и сейчас будет произведена его трансляция».

Радио зашипело мелкими помехами, когда начался отчет, и Юри покрутил настройки. В произношении Идена в равной мере отражались Итон и Оксбридж, и оно казалось каким-то родным: четкие слова и немного тягучие гласные.

«…судя по многочисленным сообщениям из европейских стран, немецкое правительство сочло лишение евреев всех базовых человеческих прав на всех территориях, где сохраняется их варварская власть, недостаточным, и теперь они исполняют часто повторяемую угрозу Гитлера уничтожить евреев в Европе. Из всех оккупированных стран их вывозят в Восточную Европу в ужасных условиях…»

Юри вдохнул дым до самого дна легких. Их услышали. Или его, или Виктора, или чеха, или изгнанное польское правительство, или какого-то другого шпиона, или сразу их всех, в разной мере. Но кто-то все-таки слушал на другом конце длинного провода.

«Те, кого забирают, пропадают без вести. Те, кто здоров, работают до изнеможения в исправительно-трудовых лагерях. Слабые остаются умирать от голода и холода, или их отправляют на массовые расстрелы…»

Голос Идена не выдавал эмоций. Такие люди, как он, специально тренировались для этого. Юри тоже имел в этом опыт, зная на своей шкуре всю угнетающую силу упрямого английского общества, и его естественные оттенки голоса, привыкшего всю жизнь говорить по-японски, совершенно не вписывались в их мир. Дома, однако, свои чувства было сложнее скрывать.

«Вышеупомянутые государства и Французский комитет национального освобождения всеми силами проклинают зверскую политику хладнокровного уничтожения. Они объявляют, что такие события только укрепят решимость всех свободолюбивых народов свергнуть варварскую гитлеровскую тиранию. Они твердо утверждают, что проследят, что те, кто ответственен за эти преступления, не избегнут наказания, и что они будут принимать все необходимые меры и идти до конца».