Корона лета (СИ)

Европа, мать её архаичную! Засорившийся исток высшей цивилизации, последний плацдарм перед натиском чёрно-жёлтых, перед воинственной религией, чьё название я запамятовал. Её последователи призывали убивать белых там, где встретишь, китайский конгломерат идею подхватил, и всё кончилось – и началось заново: на Эпигоне, Мелиаде и на нашей Домерге. Я опять заржал, силясь удержать пузырящееся счастье и странную, тянущую боль внизу живота, что появилась, едва кар оторвался от почвы. Переел кислых яблок, украденных из приютской теплицы, пройдет. Вот уж заболеть я себе не дам, отец везёт меня на отдых в Европу! «Игер, а я… родился здесь или на Домерге?» Чёрт меня дёрнул встрять, и Игер свёл широкие брови, бросил хрипловато: «Ты вообще не рождался, бестолочь кудлатая, мужчина не может…» Он зевнул, повернулся на бок, буркнул что-то про линком и пять часов полета, в животе свело совсем крепко, я ойкнул про себя и поспешил оставить отца в покое.

«Вороной» пилот домчал нас в город, прежде носящий имя Норгия или Норвения, теперь это был один из центров Свободного Содружества, и я мигом уяснил, что свобода не равна порядку и безопасности. Под каром иссиня-чёрное море перекатывало белопенные буруны, серые, зеркально-гладкие скалы ограняли берег, и стелились до горизонта меловые пески. Транспорт приземлился, и мы вывалились в котёл, что здешний народ полагал воздухом. Меня будто сунули в электропечь, только отключить духовку было нельзя, она окружала со всех сторон, текла ручьём по лопаткам, хлюпала в обуви и поджаривала язык. Игер невозмутимо скинул куртку, скрутил её на поясе и посоветовал мне снять половину тряпок. Стало прохладней, а вскоре сработала терморегуляция, и я подстроился под европейскую жару – так же, как под африканский мороз.

Низкие, одноуровневые домики, редкая зелень, пахнет терпко и сладко – «Цитрусовое вино, – сказал Игер, – они в нём купаются», – и за квартал ни единой шоколадки! Нет, цветные здесь водились, куда без них, но… почему, ну вот какого хрена отцы не сдали меня в местный интернат? Норгия, или как там, кишит белыми! Дрянная мыслишка портила радость, я поспешил загнать её поглубже и припустил за Игером. Высокий, сильный, в мешковатых военных штанах и обтягивающей мускулы майке, он раздвигал толпу бело-молочных, бело-восковых, бело-карамельных и просто белых, вклинивался в нее, и люди уступали дорогу. Игер согнул прокалённый солнцем локоть, я благодарно повис на нём, впитывая отцовское тепло и бесшабашную ухмылку.

У поворота на не слишком оживленную трассу, где грохотали колёсные транспорты, давно ликвидированные в Сарассане, стояла необхватная бочка. Вокруг неё натекли бордовые лужи, люди топтались по липкому, протягивали ёмкости, кидали в щёлку пластиковые кругляши, бочка расщедривалась маслянистой струей… и правда – вино… чтоб спиртным так торговали там, откуда я приехал?.. Грязно, воняет, и разгорячённая толпа здорово смахивает на обитателей геопарка. Я пихнул Игера, недоумение жгло мне нёбо, и тут ближайший к бочке парень – вязь татуировок на чистой коже европейца – заорал, толкнул соседа, тот выхватил из-под одежды короткую дубинку и… врезал татуированному поперёк морды. Кровь смешалась с вином, Игер пожал плечами, дёрнул ошарашенно застывшего сынка, и бочка пропала за углом. Не завыли охранные датчики, не рявкнули стражи, и никто из прохожих не обернулся.

Может, к лучшему, что познакомиться с остатками европейского величия у меня не вышло – с тех пор я к «свободным» не совался. Гремящая штуковина на колёсах повезла нас далеко на окраину – по бездорожью, присыпанному мелкой пылью, мимо чахлых кустов, типовых хибарок, крытых рифлёным пластиком. Дом Игера стоял за барханами, на крутой берег норовили взобраться волны, и меня чуточку отпустило. В животе надулся комок, его хотелось потрогать, придавить, чтобы не лопнул, а если лопнет… яйцам несдобровать, и кончу я тут же, не снимая штанов. Идиотская болезнь, надо ж так травануться, зато вот оно – море! И не серое, как в Африке, задавленное льдами и весенним мусорным сплавом, – бездонная синь под раскалённой далью неба. Я плескался бы до пупырышков, но сверло в пузе особо прыгать не давало, да и Игер позвал в комнаты, всучил упаковку сухого обеда, показал, где моя постель, и отбыл с «вороным», пообещав назавтра прогулку. Ворон-пилот уже раздражал меня – чересчур лип к Игеру, фамильярничал, но в домике на отшибе он не жил, и на том спасибо.

Коттедж не поражал размерами, и, пока отец не вернулся, я обшарил его весь. Совершенно не стыдясь – папаши держали меня на голодной пайке, а сеть на все загадки не ответит. Квартира Игера в Сарассане, забитая аппаратурой и снаряжением наёмников, раскрывала больше секретов, здесь же – несколько низких диванов, пара столов, дощатый пол, дорогущие деревяшки, но никаких тайн. В отцовской спальне над объёмистой кроватью кто-то налепил круглые гладкие камни, матово-чёрные и голубые, почти прозрачные, стоило на них наткнуться, и мне будто в лоб врезали. Я-не я, на плечах литая тяжесть доспеха, вспарывает морозный воздух слепящий свет, островерхая громада нависает надо мной, мой дом – любимый до последней трещинки, до последнего камня; они крошатся под сапогами, голубые и чёрные, обманчиво мягкие; беру один, сжимаю кулак… Ладошка, мальчишеская, с обгрызенными ногтями, с ссадинами и заусеницами, прикипела к ближайшему голышу, лаская его, но на секунду я стал кем-то другим, и этот другой хотел домой.

Вот тут меня ошпарило стыдом, я метнулся в санблок, зачем-то вымыл руки, весь дрожа от жути домергианского обмена чувствами, в такое я прежде не влипал. Юркнул под дешёвое одеяло в кровати, на которую угрохана стоимость кара, вжался животом в матрас и мучительно кончил. Доконали дурацкие спазмы, даже дрочить не потребовалось. Наутро прятал от отца виноватую рожу – ну, полчаса, наверное, прятал, – а потом отвлекла Европа с её призраками. Кар летел над бесконечными песками, где не враз заметишь рёбра брошенных городов, зигзаги разрушенных за века магистралей, запустелые плеши космопортов. «Смотри, там были ледники, они никогда не таяли!» – Игер приказал пилоту откинуть колпак, и сухой шквал пустыни уносил слова, разветряя смысл. Ага, ледники. Не таяли тысячи лет, а потом потекли ручьями, реками, океанами, смыли на хрен всё, чуть не убив и нас, и цветных. Мы пошатались по одному из древних портов на Пути предателей, как окрестила бастионы бегства африканская толстуха Зенга Зи, почитали, увы, понятные прощальные надписи. Игер сплюнул на растрескавшиеся плиты: «Не кисни, Радек. Тоже ведь памятник. Тому, что не должно повториться».

На обратной дороге я повеселел – в Норгии нашёлся и действующий космопорт, совсем близко от моря, что прежде звали Северным. «Завтра разглядишь челноки на старте, – засмеялся отец, – в подробностях». Положим, интернатские менторы возили нас на экскурсии в порты, старшую группу ожидал орбитальный полёт, но тут-то иное! Карты Афразии не отмечали космические терминалы за пределами Союза, словно бы их не существовало. Позже я выяснил: именно Европа поставляла и принимала незаконных мигрантов, некоторые взлёты и посадки здесь не фиксировались, потому мы с Игером и оказались на малолюдном побережье тем летом. Но, укладываясь спать, я думал только о том, как хорошо, когда у тебя есть родители.

Разбудил меня тычок и негромкое: «Вставай, мы уезжаем». Полностью одетый Игер тормошил меня, у его ботинок притулился знакомый походный рюкзак. Тело ныло, будто по нему всю ночь гоняли повозки на колёсах, в паху свербело, при любом движении мошонка отзывалась глухой болью. Отец зовёт, надо встать, зовёт… зачем? Почему за окнами темно и слышно лишь море?

– Папа… куда мы?