Добро пожаловать домой (СИ)

Без особого интереса, все же вытаскиваю мобильник из заднего кармана джинс (я сам, оказывается, раздет был лишь до пояса), смотрю на экран и мгновенно напрягаюсь, чувствую ненависть и раздражение, смешанные с болью. Отец. Отвечаю на звонок только с целью на кого-нибудь проораться и излить накопившуюся во мне, оказывается, злость.

- Ссууу*а….

Но, не успев продолжить, просто замирая от осознания того, чей голос раздается в телефоне.

Глава 21.

Глава 21.

POV Гордон.

Я идиот.

За прошедшую неделю у меня было достаточно времени, чтобы в этом убедиться.

Билл – замечательный ребенок. Добрый, искренний и открытый. Ему 16, а улыбка у него такая же, какая была у Тома в шесть лет. Сияющая, словно маленькое, персонально для тебя спустившееся на землю, солнышко. Но это только тогда, когда он отвлекается. Отвлекается от своего внутреннего мира. А там у него, судя по всему, довольно пасмурно.

Я не раз пытался заговорить с ним о его прошлом. Он рассказал. Но ровно столько же, сколько мне уже было известно из характеристик, отправленных детдомом и соц.опекой. Никаких тебе историй про друзей, про девочек. Ничего личного. Про школу говорил четко, словно рапортовал. Предметы, учителя, манера ведения урока. Но разве об этом должен рассказывать подросток? А как же перемены, одноклассники, развлечения? (По собственному сыну я, конечно, не сужу, но я-то тоже не старым пердуном родился). Билл не был отличником, так что, по идее, не должен был проводить все свое время в обнимку с учебниками, но по его рассказам выходило именно так. Короче, мальчик не хотел говорить на эту тему, а от допросов уходил, сверкнув улыбкой и состроив милую мордашку, против которой невозможно было устоять, рот затыкался сам собой, рука тянулась купить мороженое, а душа тонко, благим матом, намекала, что лучше бы колбасы.

Зато много рассказал о своей бабушке и о Лили. Последнюю я помнил довольно смутно, так как даже будучи в России, видел сестру своей жены всего один раз. Единственное, что четко оставалось в заметках: особа это была со странностями и шквальным ветром в голове. Абсолютно непонятным для меня стало то, что мальчик вовсе не был обижен на свою приемную мамашу за то, что она его бросила. Он говорил об этом с грустью, считая, что не угодил, не понравился, расстроил, и вообще, это ему должно быть стыдно, а не ей. Не знаю, где уж он был до тринадцати лет, но, после этих слов закралось тайное подозрение, что в монастыре. Ну, где еще можно вырасти таким наивным и святым? А теща-то у меня, так вообще, если ему верить, была чисто ангелом, спустившимся на землю. По мне, так лучше бы и продолжала летать на своей метле… Ну, это у нас просто сохранились о ней слишком разные воспоминания.

Я старался проводить все свое время с ребенком, но получалось это лишь вне дома. Билл искренне радовался музеям-паркам-зоопаркам, восторженным взглядом изучал улицы столицы, почему-то с содроганием проходил мимо кафе, и так и не смог привыкнуть к давящей роскоши ресторанов и особняка, в котором ему теперь приходилось жить. Он словно терялся, огромное пространство пугало его, заставляя сжиматься и бежать прятаться в комнату, тем самым предоставляя мне полную свободу действий. Он не взлюбил этот дом, а я… мне тоже было в нем тяжело.

Стояло остаться одному, как не спасала даже работа. Все мысли были не здесь и не сейчас, они крутились в прошлом, отмечая детали, ранее мною не замеченные. Ночи я проводил в собственном кабинете, благо, там располагался диван. Просто не мог заставить себя лечь на постель в супружеской спальне. Пустую, холоднуй, давно утратившую родной запах любимых Элис духов.

Хуже всего было в гостиной. Мебель там давно сменили, но не сносить же лестницу…

***

Сегодня я сорвался.

Вернувшись с уже привычной вечерней прогулки, Билл сразу же оставил меня в одиночестве, скрываясь на втором этаже. Он не бежал от общения и с радостью всегда слушал меня и расспрашивал, но только за пределами «родных» пенат. А я не выдержал.

Сидел на диване в той самой гостиной и напивался. Обжигающий виски горячил уставшее тело, но никак не мог затронуть заледеневшую душу. Горечь потери и собственной вины тисками сжимали горло, мешая дышать.

В таком состоянии и нашел меня ребенок. Стоило мне увидеть его, стоящего наверху на краю проклятой лестницы, как что-то внутри переклинило, а по щекам потекли слезы. Смешно. Взрослый мужчина пред пенсионного возраста сидел и плакал чуть ли не впервые в своей жизни. Едва Билл это заметил, как глаза его удивленно расширились, и мальчик быстрым, невесомым вихрем сбежал по ступеням вниз, останавливаясь совсем рядом со мной. Было заметно, что он хочет обнять меня в утешительном порыве, но что-то ему мешает. А мне так нужно было сейчас тепло. Хоть чье-то. Хотя бы этого чужого ребенка, который не отталкивал меня, но и не принимал. Я усадил его рядом с собой на диване и, не сдержавшись, уткнулся лицом в худые колени, обтянутые поношенной джинсой (Я бы, конечно, заменил весь его гардероб, но себе в выборе подростковой одежды не доверял, а Билл просто говорил, что у него все есть и ничего ему не надо). Мальчик заметно дернулся, но, видимо, жалость одержала победу, и я почувствовал, как мою короткую, седеющую шевелюру начали гладить, перебирая, тоненькие холодные пальцы. И меня понесло еще сильнее.

Я рассказал ему все. Как я любил свою семью. Почему утопал в работе. Как перестал замечать что-либо, кроме очередных бумажек и документов. Каким был Том прелестным карапузом, как я боялся брать его на руки, ведь он родился таким маленьким, беззащитным, что было страшно его раздавить. Какая красивая у меня жена, какое у нее большое и доброе сердце, как много в нем было чувств, и как я отталкивал их, втаптывая в грязь очередного конкурента. Какое я ничтожество, и как потерял все самое важное, что упорно не желал ценить, именно здесь, именно сам.

Я раскрывал Биллу душу, впервые за долгое время понимая, что она у меня есть, она болит, а, значит, все еще умеет чувствовать.

Ребенок слушал и не перебивал. Он смотрел на меня с детской нежностью и всеобщей любовью, и неясным взрослым пониманием. В его взгляде не было осуждения, что, незаметно для меня, успокаивало. Я так и уснул, выдохшись, на далеко не мягких коленях Билла, чувствуя его пальцы в волосах и слушая тихий, чуть хрипловатый голос, напевавший давно забытою мною мелодию. Мне тогда даже не показалось странным, что он поет одну из тех русских колыбельных, но именно ту самую, которой Алиса в детстве убаюкивала Тома.