Рядовой (СИ)

— Он ослеп на второй глаз?! — он щелкал перед моим лицом, а я не стал признаваться ему, что не могу просто открыть глаза.

Но услышав от Увани слова, неверяще вновь прислушался, желая, чтобы он замолчал:

— Да, он ослеп полностью. Видимо, сильно расстроился, да и ваше битье поспособствовало этому еще больше.

Раздался такой рык, что меня передернуло от ужаса, и я попытался открыть все-таки глаза, но никак они не открывались. Темнота так и оставалась передо мной. Так и замер, неверяще глядя в темноту. Не может быть!!! Нет!!! Руки мои лежат вдоль тела, старичок все поправил, и я сейчас пытался дотянуться мысленно, ведь недавно совсем пытался защитить, закрыть одной рукой Увани. Но почему-то уже не чувствую. Ни той, ни другой руки. Хриплю Увани обреченно:

— Рук… рук не чую… дай мне умереть… прошу… не жилец я больше…

Увани почему-то не откликнулся, а я продолжил все равно:

— Не лягу ни под кого, пусть убивает, рвет меня. Силой берет, но умру первой же возможностью… молю… дай мне яду… скорее…

Я понадеялся, что Лорд ушел, чувствуя, что оборачивается в зверя, но тишина так и была тишиной. Но я чувствовал кого-то, там, где стоял Увани, сейчас стоял кто-то. Нетерпеливо спрашиваю:

— Учитель? Учитель… прошу… откликнитесь…

Голос Лорда вдруг раздался совсем рядом, и он устало сказал, погладив меня по голове, отчего я дернулся от него.

— Я не дам тебе умереть… ни за какие блага мира я не откажусь от тебя… ты возлюбленный мой… А дядька твой… он потерял своего любимого. Зря ты мне не сказал раньше о том, что наг тебе говорил. Я бы смог заступится тогда. Слишком поздно я узнал все, слишком поздно. Казнили его любимого.

Он сказал, а я неверяще замер, глядя в свою темноту. Неужели дядя любил Циате? Акуша, где же ты была?! Куда ты смотрела?! Где в этом мире справедливость?!!! Слезы текут от обреченности, и я так молча и реву, глотая слезы, ладонь Лорда гладит и гладит меня по голове, то опускаясь к шее, то хлопая по груди, как маленького ребенка.

Засыпаю вновь, и в моей темноте вспыхивают воспоминания, как мы с дядей купались на речке, как строили дом. А еще я вспомнил, как Циате помогал нам строить дом. Почему-то мне не показалось грехом, что Циате и мой дядя любили друг друга. Я доверял им обоим полностью, если они любили друг друга, значит так и должно было быть. И это не было грехом. Потому что дядя очень хороший человек, как и Циате. И я верю в то, что не могут они плохо сделать. Это этот вот зверь без ума и сострадания сейчас делает, что хочет. Еще и нагов настроил против короля. Так что король прикрывает моего дядю своим влиянием.

— Скажи мне что-нибудь, Аштан? — шепчет голос Лорда совсем близко, замираю от его нежных прикосновений и резко дергаюсь, пытаясь хотя бы отодвинуться, но видимо, и ноги повредил, потому что не в силах даже двинуться. Хотя вчера ведь и встать пытался. — Чем я не люб тебе? Маленький мой? Что я тебе не так сделал? Скажи, нагруби мне, пожелай мне смерти…

Но я так и молчу, глядя в темноту, зная что он сейчас смотрит на меня. Мне в глаза, ища ответного взгляда. У меня уже было так с темнотой, после того пожара. Я не видел обоими глазами, дядька выхаживал меня, пока сестра моей матери не приехала и не поселилась в нашей деревне, а потом переехала и оставила меня одного на улице. И снова дядька мне помог тогда, пристроив меня на время к своему знакомому, я у них недолго жил. Сестра моей мамы, тетя Утья, родила ребенка и меня забрала, чтобы я нянькой им был. За любую провинность била меня. Голодом морила, говоря, что не заслужил еды. И я тогда молил, чтобы я стал слепым, и она меня выкинула за ненадобностью. А сейчас, лежа рядом со зверем, я молил о том, чтобы видеть все, я хотел видеть свою смерть.

Я уже забыл лицо Лорда, от его голоса совсем недавно мурашки по коже бежали, а сейчас лишь от ужаса. Ох, как они были оба тогда правы, говоря, что Лорд — есть Лорд, а бедняк, бедняком. Как же страшна та пропасть, что разделяет нас. Что дает ту страшную власть над нами. Ему все нипочем, говорит так, словно я должен ему что-то ответить и мало того, еще и подчиняться. Мои руки туго спеленуты и подвязаны на досочки. Я видел, как на некоторых больных были такие досочки, даже после вывиха.

Ухожу в свой мрачный сон, в котором мало что понимаю, лишь лица и глухое рычание в перемешку со стоном, и тихо шепчу:

— Не боюсь… не боюсь тебя, чудище… прочь… прочь…

Все тело в каком-то липком холодном поту, хочется, чтобы одеяло накинули, в горле сухо… едва ворочаю языком. В горло течет струйка свежей воды, и я заглатываю ее с трудом иссохшимся языком. Сколько так дней проходит и не знаю, знаю, что я в своем сне один на один с тем чудищем, спать боюсь, но от этой темноты никуда не скрыться не спрятаться. Лишь молюсь о том, чтобы боль была ненастоящей во сне. Но когда просыпаюсь в очередной раз, слышу такой любимый и знакомый голос.

— Дядя… дядя?

Голос приближается, и наконец, рядом стукает о пол и на грудь падает тяжелая и огромная ладонь моего дяди со словами:

— Ну и погано ты выглядишь, Аштан. Забираю тебя. Согласен?

Киваю что есть мочи и, всхлипывая, начинаю реветь от счастья, прижимаюсь к родимой груди дядьки, когда он осторожно берет меня на руки.

— Ты ток не двигайся, слышишь?

Киваю, вновь захлебываясь в рыданиях и пытаясь ему сказать, что он родимей мне всего на свете, и я на все готов ради него любимого и такого тепло-уютного. А еще хотелось пожалеть его о его любимом, что казнили. И что это я виноват в том, что его убили, пусть делает со мной, что хочет, но вот своей только чтобы рукой. Но я виноват во всем. Только я. Тяжелое дыхание дядьки сбилось, он сказал грубо:

— Не люблю я эти кареты… ох, не люблю. Сейчас закутаю тебя в одеяло и поедем. Вот так. Ты поплачь, поплачь, так надо, Аштан. Увани сказал, что ты много плакал… это не те слезы. Зря ревёшь за слепоту свою, ты всегда слеп, когда тебя пугало что-то. Все вернется, не боись, прорвемся, — он болтал просто так уже после этого всю дорогу, и я слушал его, перестав реветь и наслаждаясь таким родным голосом и чувствуя родной запах тела.

— А я уже рядовой. Вишь, как меня в чине-то сменили. Сказали не должон я такой чин носить, будучи нарушителем спокойствия. Так я что, я тока рад буду. И король разрешил мне на пенсию выйти. Сказал, мол, заслужил я. Вишь, как?! Нагов прибил и сразу пенсию дали. Возвысили, али понизили, не знаю даже. Циате объяснил бы мне все, но вот нет его…

Слезы накатываются за нас обоих, и я усмехаюсь сквозь слезы, один пенсионер, другой слепой, калеки оба. А еще я понял, что боюсь спросить дядьку о том, почему меня Лорд вдруг отпустил. Но дядя мой самый честный и никогда мне не соврет. Какая бы не была правда, все расскажет. Я знаю это, и потому тревога нарастает с каждой минутой. Едва сдерживаюсь, чтобы вот прямо сейчас не расспросить, но надо обождать. Пока надо, чтобы замок Лорда остался позади. Чтобы в дом наш вошли. Я там не был очень давно и по запаху пойму, когда будем там. А еще я помню запах речки. Дядя, замолчав, вдруг сказал тихо:

— Нету его… нету Циате… убили они его… прямо в его доме и…

Хочется сжать его ладонь, но я лишь поднимаю досочку, и дядя тотчас опускает ее.

— Хорош, хорош, ты только не вздумай жалеть меня. Иначе лучше смерть мне… понял?

Киваю что есть силы и наконец хриплым голосом спрашиваю:

— Ты убил того нага, что сделал это?

Дядька, помолчав немного, сказал глухо:

— Нет… не могу его убить… рука не поднимается… приходил он… в ногах валялся, о смерти просил. В полон меня хотели взять, отряд ко мне цельный отрядили, почти с десяток их пришло, вокруг моего дома меня окружили, сети кинули. Я их в сети эти, сам наловил, да в речку выбросил. Сказали, захлебнулись там все. А других… не упомню даже, что и сделал. Как в тумане все было. Мне Увани тогда дал травку понюхать, чтобы пришел в себя. Я тогда и увидел мертвых нагов, что на дверь топором закрепил, да багром у окна второго, только внутри из дома, значит. Наверное, прятался от меня, дикого. Зря он, нельзя прятаться от меня. Я шибко люблю, когда убегают от меня, да прячутся.