Часть истории (СИ)

Гриндевальд сидел напротив, неторопливо потягивая свой любимый чай — чёрный, крепкий и не менее горячий, чем кофе Гарри. Как Геллерт его пил, Поттер не знал, возможно, то была ещё одна его суперспособность. На столе перед ним лежала целая стопка газет — и магических, и маггловских, — которые он, внимательно изучив заголовки, откладывал в сторону одну за другой.

Вскоре Гарри надоело молчание, и он, покачивая ногой от нечего делать, с любопытством спросил, зачем Гриндевальд разбудил его в такую рань, на что получил короткий и донельзя ясный ответ:

— Увидишь.

Упрямо мотнув головой, Гарри с шумом отодвинул стул, из-за чего Геллерт волей-неволей недовольно оторвался от чтения и вперил в него убийственный взгляд. Не обращая на него ровным счётом никакого внимания — должен же он хоть как-то досадить Гриндевальду за испорченный сон, — Поттер подошёл к нему и поясницей опёрся на столешницу, скрестив руки на груди и сверху вниз глядя на Геллерта. Тот, в свою очередь, смотрел на него, не мигая, словно пытался подавить, подчинить себе, своей воле. Но Гарри был слишком упрям и слишком сильно привык сопротивляться влиянию Гриндевальда, поэтому игры в гляделки продолжались достаточно долго.

— Ну и чего ты от меня хочешь? — закатив глаза, наконец поинтересовался Геллерт. Голос его звучал так, будто он делал Гарри огромное одолжение.

— Ты опять читаешь политические сводки, надеясь найти сообщение о начале какой-нибудь новой войны, — нахмурив брови, мрачно обронил Поттер. — А я опять не понимаю, что происходит.

— Не опять, а снова, — машинально отмахнулся Геллерт, возвращаясь к чаю и стопке газет. Гарри ждал, что он продолжит говорить или хотя бы переведёт тему, но тот лишь методично просматривал кричащие заголовки и меланхолично потягивал уже остывший чай. Гриндевальд не считал нужным вводить его в курс событий, которые касались политики. Потому ли, что знал отношение к этому Гарри, или по каким-то другим идиотским причинам — не суть. Поттера это раздражало.

Так продолжалось, казалось, бесконечно. Гарри смотрел перед собой, но ничего не видел, сбросив оцепенение лишь тогда, когда Гриндевальд поднялся на ноги. Прогнувшись в спине и потянувшись вверх, совсем как огромный сиамский кот, он собрал в стопку газеты и бросил их в огромную плетёную корзину, на вершине которой лежал «Ежедневный пророк», датированный вчерашним днём. Гарри знал, что Геллерт читал газеты в поисках политических сводок, знал, что он читал их в огромных количествах, но раньше хотя бы не видел этого, а сейчас это снова вывело его из себя, словно быка, увидевшего красную тряпку.

— Ты знаешь моё мнение по поводу этого, — сухо обронил он, стоя всё так же — скрестив руки и глядя в одну точку. Он был напряжён и натянут, словно струна: только тронь — и дребезжащий звон разрежет воздух, как нож разрезает масло.

— Знаю, — бросил через плечо Гриндевальд, нарочито медленно поправляя стопку газет. Иногда у него случались приступы перфекционизма, во время которых плохо было всем в радиусе пары домов, но это был явно не один из них. Закончив, он развернулся и неторопливо подошёл к Гарри. Глядя в его глаза, не мигая, пытаясь что-то отыскать во взгляде Поттера, Геллерт безразлично спросил: — И что?

— И то, что почему бы тебе не заниматься всем этим, когда я не вижу?

Наигранно удивлённо Геллерт вскинул брови.

— С какой стати? Ты носишься по Англии чёрт знает зачем, что-то ищешь, терзаешься какими-то сомнениями, просишь меня не вмешиваться и даже не задавать вопросов, но при этом бесишься, когда я не разделяю твою точку зрения. Это несколько лицемерно, не находишь? — решив, что итог уже подведён, он воодушевлённо продолжил: — А теперь давай не портить этот день бессмысленными спорами.

Он уже развернулся было, но Гарри со злостью бросил:

— Это не лицемерно, это совершенно разное! Не путай личное и катастрофы мирового масшта…

— Ой, да заткнись ты уже, Эванс!

В мгновение ока очутившись рядом с Гарри, Геллерт, сильно стиснув его руки, завёл их за спину. Зашипев от ярости, Гарри попытался было вырваться, но сил не хватило… или не особо усердно он и пытался. Он задёргался, но теперь скорее из вредности и упрямства, чем потому, что действительно хотел освободиться. Геллерт был горячим. В прямом смысле, а не с вульгарным подтекстом. Или…

Гриндевальд с интересом наблюдал за его тщетными попытками; лёгкая улыбка тронула его губы. Дождавшись, пока Гарри утихнет, он спокойно, но всё-таки с узнаваемой долей иронии в голосе спросил:

— Успокоился? Я рад, что мы достигли компромисса…

— Сам заткнись, ты, циничный, эгоистичный, жестокий, самовлюблённый…

Нахально ухмыльнувшись, Геллерт прервал его, повышая голос:

— Ещё какие-нибудь прилагательные? Понимаешь ли, времени не так много, чтобы тратить его на это.

— …безжалостный, бесчеловечный, бездушный…

Гарри набрал в грудь воздуха, чтобы продолжить свой, казалось бы, бесконечный ряд описательных для Гриндевальда, но не успел издать ни звука. В то самое мгновение, как он замолчал, Геллерт жёстко его поцеловал, кусая губы и продолжая заламывать руки. Он подчинял Поттера себе, ломал его силу воли, его желание сопротивляться, его гордость, и в то же время это был отличный способ заставить Гарри замолчать. Впрочем, ничего нового, всё было как всегда.

Гарри всё ещё сопротивлялся, но Гриндевальд был слишком настойчив и слишком крепко прижимал его к себе. Поначалу он, упираясь в грудь Геллерта руками, пытался его оттолкнуть — или делал вид, что пытается, — но потом, окончательно сдавшись и застонав в его губы, прогнулся в спине, повинуясь горячим ладоням. Скользнув руками под его футболку, Геллерт, царапая кожу, провёл по позвоночнику, с пытливостью художника обводя каждый позвонок. От каждого нового прикосновения по телу Гарри пробегала волна дрожи и лёгкого возбуждения.

Поцелуями Геллерт спускался всё ниже и ниже, перейдя сначала на шею, затем — на ключицы и плечи, его губы обжигали, плавили кожу и нервные окончания под ней. Гарри уже не понимал, что происходит, его голова шла кругом, и мысли путались и слишком быстро сменяли одна другую. Всё, в чём он был твёрдо уверен, — это существование, своё и Гриндевальда.

Геллерт был донельзя возбуждён. В первые минуты всё это казалось игрой, потом упрямство Эванса начало его раздражать, а теперь… Эванс был слишком податлив, слишком послушен, слишком нежен и твёрд одновременно, и это будоражило кровь и ударяло в голову, словно алкоголь, если бы алкоголь был в силах его опьянить. Зарычав, он приподнял Гарри и посадил его на стол. Оторвавшись наконец от его тела, Геллерт нетерпеливо стянул с него футболку и отступил на шаг назад. Он был заворожён, наблюдая за тем, как тяжело дышал Гарри, как раскраснелись его щёки и сияли глаза.

Геллерт целовал жадно, его пальцы, обретя собственную волю, обводили натренированные мышцы груди и живота, очерчивали бока и поясницу. Ему нравилось, как часто билось сердце Гарри, как часто и с трудом он дышал, как выгибался навстречу ему, послушно откликаясь на каждое новое прикосновение. Геллерт был в восторге от этой чувствительности. Он был ею одержим.

Грубо прижав Гарри к себе — Геллерт чувствовал его бешеное сердцебиение и то, как горит его кожа, — отчего тот протестующе застонал, но тем не менее сам прильнул к груди Гриндевальда, он развернулся и, почти не глядя, уверенным шагом направился в гостиную, увлекая Поттера за собой.

Он знал этот дом наизусть и мог обойти его с закрытыми глазами, с изяществом танцора огибая стеклянные кофейные столики, вазы с цветами и подставки для зонтов, — детство, проведённое здесь в бесконечных играх, и ночи скитаний, когда эхо шагов отдавалось от стен, давали о себе знать. Двенадцать шагов от стола до порога кухни, семь — от кухни до гостиной, девятнадцать — от арочного проёма до дивана. Всё точно, словно по линейке. Его маленький экстаз перфекциониста.

Весь путь Гарри впивался ногтями в его шею и не разрывал поцелуя, хотя и чувствовал себя неловко. В голове пульсировал противный внутренний голосок, пищавший и улюлюкавший что-то похабное, и ко всему этому добавлялись назойливые мысли и опасения, что он непременно запутается в собственных ногах, запнётся, утянет Геллерта за собой на пол, и будет очень… больно, вероятно. И до безумия глупо. И смешно. Или нет.