Double spirit. Часть 2 (СИ)

— В любом случае будь осторожен, Лень. Я ж вижу, что ты с ними хороводишься.

Лео снова передёрнуло.

— Какого…

— Я просто констатирую факт. Хорошо ли, плохо ли, но ты с ними оказываешься рядом очень часто. Так что просто будь осторожен.

«Ты уже говорил, Жень. Жаль, что я тебя не послушал…»

Лео вынырнул из своих мыслей, захватив только конец фразы, произнесённой эльфом.

-…остается Алан, а Роби уезжает со мной.

— Ккак? Когда?

— Завтра в обед, Лень.

— И как же он своего Ала оставит? Надолго?

— Дня на два. Истерику закатил у Ковалева, что ему срочно нужно в Питер, встретиться с Генри, ну ты же знаешь, что он как танк, ему что ни скажи — сделает так, как задумал. Вот Саныч чтобы не пускать все на самотёк и попросил меня с ним ехать, я ж всё равно возвращаюсь.

— Уже уезжаешь? — непроизвольно вырвалось у Лео. И настроение сразу в пол. С Женькой стало на порядок спокойнее и проще. Пусть хоть и на один день, однако спокойнее. А теперь — снова в омут безразличия и стоялой воды.

— Дак у меня ж занятия! Лень, потерпи еще годик, мы тебя ждем с Веткой, приедешь — и все нормально будет!

Он так уверенно это сказал, что Лео ему поверил. Все будет нормально.

====== 10 ======

— Ты почему не спишь? — прижать рукой к себе, почувствовать, как поджался живот.

Под ладонью — тонкая дорожка жестких волосиков ниже пупка.

— Я сплю, — шепотом, после паузы.

— Я заметил, — короткий хмык.

Рывок. Переворот. Горячий шёпот, лицом к лицу.

— Не уезжай, пожалуйста, не уезжай. Я не переживу, если с тобой что-нибудь случится, – отчаянный шёпот, без надежды на успех.

— Дурак, что со мной может случиться? Я никому не интересен. Моя шкурка, какая бы безупречная она ни была, и ломаного гроша не стоит.

— Берти, мы же с тобой оба знаем, что это именно со мной ничего случиться не может. И не случится! — глаза блестят в темноте, как у кошки. Светло-зелёные глаза с крапинками. Любимые…

— Ёпт, да ты мне все мозги уже этими сказками засрал! Это только ты своей дурной башкой знаешь. А я вот знаю, что всё это бред собачий. И вообще, ты тогда болел!

Точно болел, Роби помнит, как отец разговаривал по телефону с матерью. Мама, у которой в то время был Алан, плакала, а отец сердился. Это всё, что он, шестилетний, понял тогда. Ещё он помнил, что рвался к трубке, чтобы сказать маме, что Алан нужен ему здесь. Пусть привезёт. Однако отец ещё больше разозлился и крикнул Генри, чтобы увёл его в детскую. У Роби даже сил не было, чтобы сопротивляться. Он рыдал, а старший вёл его, приобняв, и что-то успокаивающее говорил.

— Я не болел, — упрямо, — я хоть и маленький был, но всё хорошо помню. И как в баню водили, — сдержанное фыркание. — Да чего ты смеешься, придурок? И как мазью какой-то натирали. И бормотание это, ну, когда бабуля заговор читала. Мне страшно было — пиздец. Но я не плакал, держался.

— Бестолочь, она тебя от простуды лечила.

— И от простуды тоже. А потом подула в макушку и говорит…

— Да слышал я это уже двести раз от тебя! Ересь всё это и мракобесие.

— Однако посмотри на меня, я живой. Хотя и покоцанный местами, — сдавленный смех.

Пауза.

— Болит?

— Болит, — вздох. — Особенно носу досталось. Хорошо хоть не сломал. А то бы раз! И мы с тобой уже не близнецы, прикинь!

— Балбесина, — улыбка в темноте. — Я тогда бы тоже нос сломал. Гармония должна быть в природе. Давай нос посмотрю.

— И поцелуй.

— Обязательно.

Нос. Глаз. За ухом. Шея. Плечо… Ладонью провести по спине. Прижать к себе, слегка потираясь своей блядской дорожкой о чужую. Чужую? Нееет. Моё. Никогда больше не отпущу…

— И там поцелуй тоже.

— М? — сделать вид, что не понял. — Это где ещё?

— Ну, там… везде.

— Там тоже болит?

— Бля, Берти! Не болит всё ещё, к сожалению!

— Так? — языком по тоненькому шовчику, по сморщенным комочкам, по гладкому нежному теплому стволу, по блестящей влажной терпкой головке, в щёлку, и там подразнить.

— Ооох, даа. Давай сразу!

Нетерпеливый, как и всегда. Как и тогда, в самый первый раз… У Роби в лёгких перехватывает, когда он вспоминает. Рядом прерывистое дыхание, зажмуренные глаза, слёзы из-под ресниц…

***

— Дурак, это же больно, — ломкий шёпот, страх пополам со жгучим желанием перемалывает душу в порошок.

Он скорее умрёт, чем причинит боль. Страшно. Одно дело — целоваться до одури, сцепить руки в замок вместе, сжать напряжение в ладонях и сладко-сладко, до боли невыносимо, вместе, вот так… упираясь лбом в плечо, до вспышки в голове, до короткого провала, когда не различить чей стон губы в губы, судорога, когда чувствуешь, что плоть, тесно прижатая к твоей, начинает пульсировать в финальной, самой высокой волне… разбивается, обрушивается на берег в мириадах брызг.

А совсем другое — то, о чем он сейчас просит, умоляет, поскуливая. Это жутко, это больно, это… невозможно остановиться. Это слишком по-взрослому. Это навсегда…

— Фигня, ничего не больно. Надо только… возьми вот.

— Я знаю, — сцепив зубы, осторожно, кончиком пальца — туда, где тесно и жарко, где всё такое нежное и туго сжимающееся.

— Не противно?

— А? Что? Вот ты дурак… не больно?

— Нет, нет, — а сам жмурится и вздрагивает, — нет, давай ещё.

Ещё. Постепенно чувствовать, как расслабляются стеночки, становится ровнее дыхание. Он тоже боится, и ему больно, всё равно больно. Но он скорее сдохнет, чем попросит остановиться.

— Я не смогу, — замирает, покидает жаркое нутро, — давай как обычно, я с ума сейчас сойду.

— Ты… блядь, Берт, я убью тебя сейчас! Я… — он почти рыдает, сжимает ладонь на готовом разорваться от напряжения на границе боли, каменном члене Роберта и осторожно направляет в себя.

По-честному старается расслабиться больше, но получается плохо, и когда крышу окончательно сносит и первый толчок происходит неосознанно, на краю меркнущего сознания, ему всё же очень больно. Два одинаковых стона с подвыванием раздаются одновременно, потому что больно обоим. Но остановиться так же невозможно, как и затормозить вращение земли.

Тогда его хватило всего на пару десятков фрикций. Яркие искры рассыпались в голове, горящими муравьями разбежались по нервам, и всё тело окунулось в блаженную истому. Только через десять секунд почти отключки он вспомнил о брате. Тот тяжело дышал, прижимая его к себе.

— Ёпт, — Роби по-настоящему испугался, увидев дорожки слёз, — что, больно? Бля, я урод, прости, ну что за…

— Нет, нет, всё нормально, — тот засмеялся, наполовину нервно, прикусив губу, — Всё хорошо.

— Какой хорошо! — паниковал уже вовсю Роби, — ты даже не кончил.

— Дурак, — уже искренне рассмеялся Ал, — это разве главное? Ну и ты мне ведь поможешь, да?

Да.

Во второй раз решиться было сложнее, чем в первый, поэтому всё произошло только спустя неделю… как же давно это было…

***

Он растворяется в таком знакомом, до самой мельчайшей черточки, до самого маленького родимого пятнышка, красивом, таком родном и единственном теле. Хочется нежно, не торопясь, глубоко и чувственно, покачиваясь, словно в лёгкой лодке на волнах. Сдерживаясь, кусая губы от нежности, тихо постанывая в мягкую, с пряным запахом кожу. Сквозь накатывающее возбуждение, которое уже невозможно затормозить, тихо фыркнуть, почувствовав, как требовательно, подгоняя, коснулись холодные пятки его напряжённых ягодиц, чтобы быстрее, чтобы глубже.

Нетерпеливый… Он всегда раньше приходит к финишу, на пару секунд, но раньше, и Роби сходит с ума каждый раз, когда чувствует, как волны судорожно сжимают его там, внутри, как вздрагивает смуглое мускулистое тело, срываясь в оргазм. Его так легко догнать, чтобы вместе рухнуть, то ли в небо, то ли в преисподнюю. Навсегда…

Реальность, в отличие от нирваны, не накрывает сразу, а возвращается постепенно, окутывая тело и разум сначала неясными звуками, потом ощущениями, потом запахами.