Всерьез (ЛП)

— Ты даже не знаешь, что я хотел предложить.

— А зачем мне знать?

Ёёё, отбрил так отбрил. Я вздыхаю.

— Ну, не обязательно же только с извращенствами. Мы могли бы… трахнуться, или поговорить, или прогуляться. Да что угодно.

«Черт, может, тебе еще в ножки ему бухнуться, Тоби?» Хотя я, наверное, уже на все согласен. «И что еще за «прогуляться», а? Какого хрена? Кто вообще такое предлагает?»

— Тоби. — Ох ты ж, ненавижу, когда он говорит так мягко. — Ничего этого мы сделать не можем.

Мне правда-правда очень не хочется выглядеть капризным, но знаю, что все равно бесполезно.

— Почему?

— Потому что, во-первых, мне тридцать семь.

— А что, тридцатисемилетние не трахаются, не разговаривают и гулять не ходят? Да-а, не жизнь, а отстой.

— Не с девятнадцатилетними.

— Слушай, вот были бы мы сейчас в Древней Греции, и ты бы меня уже давно отодрал во все дырки.

— Ну извини, мы уже давно не живем в мире социально-санкционированной педерастии.

Я чуть было не отвечаю: «И что тут, по-твоему, хорошего?» — но, мать вашу, это не смешно. Мне девятнадцать, и я уже не ребенок. Я знаю, чего хочу, и он знает, так почему вдруг нельзя?

— То есть, твой основной аргумент — это расплывчатая интерпретация социальных стигматов, да? Не потому что я тебе не нравлюсь или ты меня не хочешь?

— Так делать неправильно.

Он укрывается одеялом до самого подбородка, словно хочет под ним спрятаться. Выглядит мило, на самом деле, точнее, выглядело бы, если б он прятался не от меня и от целой кучи фактов. И тут я подмечаю, вот оно — легкое подрагивание пальцев. Ага!

— А то, что ночью делали, значит, правильно?

— Тогда было… совсем другое дело, — краснеет он.

Я, можно сказать, на грани раздражения. В смысле, хорошо, конечно, что он отказывается меня использовать и все такое, но елки, как же хочется, чтобы меня, наконец, использовали. Я нагибаюсь чуть ближе. Пру, как паровоз, и даже удержать себя не могу.

— То есть, тогда это был не секс? Не интимная близость?

Он просто смотрит на меня своими дождевыми глазами, весь дикий. И потерянный, прямо как я сам. И отрицательно качает головой, потому что не имеет привычки врать. Я это о нем сразу понял.

— Так в чем же дело?

Сам, наверное, пытается сообразить, потому что он молчит целую вечность. Мне хочется разгладить морщинки у него на лице. Наконец, он отвечает:

— Лет через пять-десять, когда будешь ближе к моему возрасту, ты вспомнишь об этом и спросишь себя: «Господи, чем я вообще думал?»

— Сколько бы мне ни было, я буду вспоминать и думать: «О, да. Красавчик».

— Нет, не будешь. Однажды ты станешь мной, и тогда уже подумаешь не «Ух ты, интересный зрелый мужчина», а «Господи, какой жалкий, одинокий старый пердун — с подростками спит».

— То есть, ты бы со мной переспал, если б мне было двадцать? Ничего себе обоснованьице.

Его лицо принимает выражение, которое я уже начинаю узнавать — одновременно смешливое и раздраженное. Кажется, у меня есть шанс, если веселье обгонит раздражение.

— Ты же знаешь, что не все так просто.

— Может и нет, но и в невероятно сложное превращать не надо. Ты не можешь думать о себе как о… ну, не знаю, гей-эквиваленте тех женщин — как они называются? — которые по мальчикам?

Он медленно моргает.

— Что, как о стареющей королеве в окружении юных фаворитов?

Представляю себе и не могу не расхохотаться. И в следующую секунду он ко мне присоединяется.

— И потом, — жму я, — ты же не прям регулярно имеешь парней помоложе, так?

— Помнишь ту комнату наверху, куда я тебе запретил заходить? Она битком набита твинками.

— Ну во-от, а я-то думал, что особенный.

— Особенный, и ты сам прекрасно это знаешь. — У него голос сейчас как тогда, ночью, когда он закутывал меня в полотенце и говорил, какой я красивый.

Что, конечно, не так на самом деле. Но я верю, что он верит.

И вот это уже… это уже не абы что, это — действительно особенное.

Так что я ни за какие хреновы коврижки не дам этому мужику уйти, не выяснив, каково чувствовать его внутри меня. И все тут.

— Так. — Я поднимаю руку и начинаю загибать пальцы. — То есть, как я понял, у тебя главные возражения это всякие общественные нормы, хотя общество и не узнает никогда, и что я подумаю о тебе через хрен знает сколько лет, когда ты про мое существование уже давно забудешь.

— Тоби…

Его строгий голос горячей волной проходит по позвоночнику, и мне хочется как бы податься навстречу, потереться и довольно помурчать, чтобы он из строгого стал глухим и нежным с хрипотцой.

— Вот не надо тут «Тоби». Я серьезно. Одно дело, если б ты меня не хотел — хорошо, понятно. Но отказывать только потому, что боишься, что люди подумают — это совсем другое, и так не пойдет.

Внезапно он проводит ладонью мне по щеке, и я вжимаюсь в нее и хочу, так хочу.

— Поверить не могу, что ты пытаешься затащить меня в постель.

— Да ты уже в постели.

Он улыбается мне своей необычной, застенчивой улыбкой.

— Ну, давай. — Я не то что выкладываю все карты на стол, а скорее вышвыриваю из окна всю колоду. — Скажи, что меня не хочешь.

Я жду, что он сейчас так и ответит. Практически слышу уже. И готовлюсь. И как бы слишком поздно понимаю, что даже если он не всерьез, а просто отмахнется, чтобы я ушел, то по моему глупому сердцу это все равно жахнет кувалдой. А потом думаю, что, может, он и прав. Может, мне еще слишком девятнадцать для такого. Потому что тут вам не игрушки, тут большое и настоящее, и я, наверное, расшибусь вдребезги об эту настоящесть.

— Не могу понять, — шепчет он, — соблазняют меня или дубиной по голове и в пещеру.

— А вдруг тебе немного и того, и другого хочется?

От этого он опять краснеет, и я вижу, как румянец сползает, что ли, вниз по его оголенной шее. Я смелею — только с Лори так бывает — забираюсь с ногами на кровать и сажусь верхом на него. С этим у меня практики маловато. В голове-то я себе, естественно, представляюсь таким грациозным ковбоем, который взлетает на него одним движением. А на самом деле скорее вскарабкиваюсь, а потом плюхаюсь сверху, но главное, результат-то достигнут, верно? И лучше б, конечно, без моих штанов и без одеяла, но я все равно могу чувствовать Лори под всеми этими тряпками.

И его член, который, кажется, очень даже соблазнился.

У него… не то чтобы перехватывает дыхание, но неконтролируемый выдох говорит мне, какое Лори совершает над собой усилие.

Весь этот контроль. И он разрешает мне развязать себя, как бант.

Боже мой. Не мужчина, а идеал. Настоящий, блин, идеал.

— Это ж, ну, классика, — говорю я ему.

Сидя верхом, я возвышаюсь над ним, так что ему приходится запрокинуть назад голову, чтобы посмотреть на меня. И в глазах у него такой голодный штормовой блеск.

— Что?

— Риторический подход.

Он пытается рассмеяться, получается нервно.

— Не думаю, что люди, как правило, сдают свою добродетель перед лицом рационального аргумента.

— Да ладно, в семнадцатом веке только так и делали, не знал? Есть целая ветвь, ну, не любовной, а сношальной поэзии, что ли, которая вся про то, как убедить бабу тебе отдаться, потому что… и далее по списку, от «все однажды умрем, так почему бы и нет» до «нас укусила одна и та же блоха, так что нам теперь все равно крышка».

Он вроде как молчит, но тело подо мной звучит, и еще как. Громогласно. Улыбаюсь ему.

— Вот мое любимое:

Нет, больше чем женаты ты и я.

И ложе нам, и храм блоха сия.

Нас связывают крепче алтаря

Живые стены цвета янтаря.[6]

Разве не круче, чем: «Глаза, словно солнца, губы, словно вишни»?

Его ладони ложатся мне на щеки.

«Поцелуй, поцелуй же меня».

Проходит, прихрамывая, вечность.

— Чего ты хочешь, Тоби?

Опасно задавать такой вопрос, когда мой ответ — всего. Но он, наверное, имеет в виду другое. Так что выбираю очевидное: