Эликсир Забвения (СИ)

========== Часть 1 ==========

Часть 1

Я сидел в траве, прислонившись к гладкому древесному стволу напротив явного входа в Иафах. За этим входом был отдельный мир, существующий по своим законам, подчиненный строгому распорядку, заведённому самым рациональным из людей, которых я знал – моим другом Шурфом.

- Шурф, – прошептал я, сомкнул веки и невесело улыбнулся: сколько дюжин дней – или вечностей – назад я был счастливым слепцом! Вот уж воистину, многия знания – многия печали. Или, может быть, всё это морок? Чьё-то нелепое колдовство, которое – рано или поздно, так или иначе – развеется? Тогда сколько мне этого ждать?

Больше всего на свете я не любил не понимать, не любил быть зависимым и беспомощным, но сейчас…

Я видел, как в кабинете Великого Магистра зажегся свет. Я прекрасно знал, что Шурф, как и все угуландцы, отлично видит в темноте, но при свете заполнять самопишущие таблички было куда удобнее. Издалека его силуэт казался нечётким, размытым – в тумане, в дымке… Мой морок, моё наваждение.

Сердце болезненно сжалось. Шурф. Я любил его.

Я смотрел на его фигуру, склонившуюся над столом, и не мог насмотреться. Мне казалось, что я могу сидеть так вечность, глядя на него.

Сейчас, выстраивая ретроспективу всего случившегося, я могу лишь смеяться. Только смеяться, пожалуйста, Грешные магистры, пусть только смеяться, иначе мне не сдюжить, иначе моё сердце разлетится на куски, разобьется хрупким стеклом на миллионы крохотных острых осколков.

Я никогда не считал себя приверженцем однополой любви, хотя, впрочем, противником тоже никогда не был. По большей части мне было всё равно. Кто и кого любит, касалось меня в совершенно нулевой степени.

Я закрыл глаза. Когда это случилось в первый раз? Когда Шурф рассказывал мне об отличительных характеристиках ранней поэзии в период правления вурдалаков Клакков – рассказывал обстоятельно и дотошно, именно так, как он умеет? Тогда я вдруг обнаружил, что мне это чертовски интересно. Я смотрел на него, открыв рот, как первоклашка на своего учителя. А потом, откуда ни возьмись, на меня напало удивительное красноречие: я рассказывал ему всё, что помнил о поэзии своей далёкой придуманной родины, делился рассуждениями относительно ямба и хорея, приводил примеры амфибрахия, удивляясь тому, что вспомнил не только такое слово, но и то, что оно означает. Теперь уже Шурф смотрел на меня с интересом – видимо, не ожидал обнаружить в моей обычно дырявой и беспутной башке такой кладезь странных знаний.

Кажется, именно тогда я впервые залюбовался им: как он смотрел на меня – да я готов был из кожи вон вылезти, чтобы только его удивить! Я выуживал из своей услужливой по такому поводу памяти кучу терминов и их толкований, приводил сравнительные отличия дактиля от анапеста и упирал на то, что белый стих – это самая что ни на есть поэзия, кто бы что ни говорил!

Мы читали друг другу стихи, спорили и соглашались, делились нашей очарованностью теми или иными строками, находили много похожего в наших вкусах и пристрастиях. Соглашались, что можно сколько угодно анализировать любое стихотворение с точки зрения литературной ценности, но на самом деле ценность любого произведения сводится только к одному – цепляет или нет.

Грешные магистры, это было волшебство! Это и была та самая магия – истинная, неприкрытая, самая сокровенная на свете. Мы тогда наслаждались, упивались этим удивительным родством и тем, как нам легко друг с другом.

Я помню, что расстались мы, только когда ему, Главе Ордена, прислал зов кто-то из Старших Магистров, справляясь о здоровье и тактично сообщая, что совещание, назначенное на ранний утренний час, уже началось, а его, Великого Магистра, который, к слову, никогда не опаздывает, ещё нет на месте.

Я помню, как он смеялся – Шурф, не на Тёмной Стороне, не в Мире моих Пустынных Пляжей, а тут, в Ехо, на крыше Мохнатого Дома, смеялся оттого, что впервые за невозможно долгое время настолько увлекся, что о чём-то забыл и куда-то опоздал. И виной тому оказался я, сэр Макс, который не иначе как заколдовал его всеми этими словечками, принесёнными из другого Мира. И я смеялся с ним вместе. Мы поднялись с подушек, разминая затёкшие от долгого сидения ноги, и я как-то неловко поставил ступню, едва не грохнулся… Он среагировал молниеносно – схватил меня за шкирку, придержал под локоть, поставил на место, не дав упасть – и скользнул по руке к ладони, совсем легко, почти незаметно, на секунду задержав мою руку в своей, но меня тогда словноогнём обожгло. Он тут же отдёрнулся. В смятении я попытался заглянуть ему в глаза, но он не смотрел на меня, смущённо и сухо попрощался – и шагнул в свою резиденцию.

А я остался, растерянно глядя на свою ладонь. Это было так необычно… и приятно. Странное тепло его узкой ладони – мне вдруг захотелось прислониться к ней щекой.

Я помню, как тряс своей горемычной башкой, как гнал от себя эти крамольные мысли, как стеснялся их.

Потом мы довольно долго не виделись, кажется, пару дюжин дней – то он оказывался занят, то у меня находились дела. И это странное прикосновение забылось и стёрлось, затерялось незаметной песчинкой, осталось просто секундой среди таких же секунд прошлого. Странных и разных, плохих и хороших, но прошедших.

А потом неожиданно образовалось это задание. В общем, в связи с делом, которое в то время распутывала наша славная организация, мне срочно нужно было научиться задерживаться в воде чуть дольше, чем среднестатистическому горожанину с полным отсутствием магических способностей. И, разумеется, кому как не Шурфу следовало обучить меня этой премудрости? Он мог не просто задерживаться в воде надолго, но и спать там сутки напролёт, если бы у него на это было время.

По такому поводу мы отправились на побережье тёплого Ташера.

Вообще-то сначала я пару раз окунулся в холодную воду Хурона, но очень быстро стало ясно, что температура воды, не имеющая никакого значения для сэра Лонли-Локли, для меня имеет значение практически решающее.

Шурф скривился, будто съел лимон, увидев, как я в очередной раз вылез из воды, стуча зубами и пытаясь что-то пробормотать посиневшими от холода губами в своё оправдание.

Окинув критическим взглядом дрожащего меня, он взял меня за руку – и через секунду мы оказались в жёлтых песках, под лучами ласкового солнышка. Я сразу же с наслаждением повалился на этот самый песок, впитывая его теплоту всем телом, и сквозь мокрые ресницы увидел, как Шурф возвышается надо мной белоснежной башней. Он взглянул на мою фигуру, распластанную на песке, и в его серых глазах что-то жарко полыхнуло. Я тут же сел. Этот взгляд был случайным, не адресованным мне, прорвавшимся сквозь щиты и кордоны, о которых я, вероятно, даже и не подозревал.

- Ну что, Макс, тут лучше? – спросил он ровным голосом, полностью совладав с собой.

- Ага, – только и смог вымолвить я, не глядя на него, вскочил на ноги и побежал в тёплую воду. Мне вдруг стало неловко оттого, что на мне только местные плавки, которые были очень похожи на обычные шорты из мягкой ткани.

«Да ладно, ерунда какая, – тогда я рассуждал здраво и трезво, – просто примерещилось. Это у меня от холода, наверное».

И мы продолжили моё обучение, а проще говоря – форменное истязание, правда, теперь уже теплой водой. Всё-таки Шурф был прирождённым учителем, я восхищался его хладнокровием и терпением: он возился со мной, как любящая бабушка с глуповатым внучком. Он ни разу не показал своего раздражения или неудовольствия моей непроходимой тупостью, а просто методично и медленно, из раза в раз, спокойно объяснял, что я должен делать для того, чтобы задержаться в этой треклятой воде.

- Позволь воде войти в твоё тело, – говорил он, – отдайся ей, доверься, позволь ей полюбить тебя.

Я раздражался куда больше, чем он, потому что все слова, которые он произносил, были мне вроде как знакомы, но общий смысл сказанного ускользал от меня. Что это вообще значит – «позволь воде полюбить тебя»?