Это было у моря (СИ)

Джоффри с приятелями уже доехали до кромки леса, когда их всех накрыло дождем. И тут началось что-то невообразимое. Откуда-то неожиданно вылезла вся эта история с планами злокозненной Серсеи — Пташка куда-то сунула свой нос и теперь знала, что ее собираются выдать замуж за поганца. Тут же стало ясно, почему ее так разбирает. Ситуация просто прижала ее к ногтю. Все это была одна сплошная истерика — Пташка отбивалась почти вслепую, не зная, от кого и от чего. В разговор каким-то образом попало то, что и он знал про готовящиеся каверзы Серсеи. Видимо, это самое женское чутье, Иные бы его забрали. Да и что говорить — местами Пташка читала его, как книгу — когда доверялась инстинктам. Когда девочка пыталась анализировать его, исходя из собственного разума и опыта — почти всегда промахивалась. С кем она его сравнивала — с братом, с одноклассниками? По возрасту Сандор был ближе, скорее, к отцу, не говоря уже о багаже за спиной. Да и знала ли она своего отца? У девочек вечно какие-то иллюзии, сказки в голове. Рыцари, драконы… Ну, а он, похоже, прямо на глазах превращался из гребаного рыцаря в самое настоящее чудовище — вот он, меткий взор инстинкта! Пташка что-то кричала про предательство, про обманы и все в таком роде… Она пыталась казаться взрослой, отчаянно старалась не заплакать — даже губу прокусила до крови — а Сандор смотрел на нее и думал о том, что когда она плачет, выглядит взрослее, а когда сдерживается — летит, как с ледяной горы, из своих почти шестнадцати в какие-нибудь треклятые двенадцать. Сейчас он толком не слушал ее слов. Лишь мрачно размышлял о том, что тогда, на пути из конюшен, он зря свернул к гостинице. Ему надо было ехать на шоссе, увезти ее из этого гадючьего гнезда, посадить в самолет, да, седьмое пекло, до двери отвести ее за руку к маме, чтобы та захлопнула ему в нос дверь, и все бы избежали этой бесконечной душевной порнографии. Признаний, откровений, обвинений… И было бы проще — и ему, и, в особенности, ей. Ну, втюрилась бы в кого-нибудь в школе… Мама была бы рада…

Оправдываться Сандору не хотелось. Тем более, он продолжал считать, что вся эта пакость с женитьбой, в общем-то, не его дело. Ее семья старалась решить за нее — безусловно, козни Серсеи не распустились бы таким пышным папоротником, не будь поддержки со стороны Пташкиной мамаши. Сандор часто наблюдал за всем этим так называемым элитным кругом и знал — там все странным образом застыло в веках — партнеров выбирала семья, как в каких-нибудь королевских семействах. Иначе было нельзя — слишком много стояло на кону. Деньги, связи, круговая порука… Там не было места безродным Псам и девчоночьим томлениям.

Нет, это было не его дело. Каждый день Сандор упорно себя в этом убеждал. Днем у него почти получалось. Круг Пташкиной жизни — расширенный вариант золотой клетки, в которой она росла, взрослела, училась — вел к тому, что готовила ей судьба, а также любящая мамочка и Серсея. С точки зрения убогой логики, Джоффри бы не самым плохим вариантом. Судя по тому, как Серсея настаивает на браке, есть что-то из Пташкиных бумаг, на что она хочет наложить свои загребущие когтистые лапы. Из того, что Пес понял о завещании — чтобы войти в наследство, Сансе Старк нужно было, как минимум, вырасти, а по максимуму, встать на ноги. Что давало ей гарантию на ближайшие пять-шесть лет. А там… С точки зрения этой логики, Санса будет кататься, как сыр в масле, после своей монашеской келейки — ходить, куда захочет, одеваться, как пристало жене звезды эстрады, кататься на дорогих машинах, мотаться по всяким бутикам-поездкам-театрам. Сандор не мыслил такими категориями. Он лишь наблюдал за всем этим, словно стоял перед прозрачной стенкой огромного аквариума, где в трех дюймах от него в прозрачной толщи воды крутились неведомые огромные рыбы. Можно было наблюдать за ними, казалось, можно было коснуться их мерцающей чешуи — вот, только протяни руку — но там было только холодное стекло. Как это — очутиться внутри этого аквариума — он не знал. Да его туда и не приглашали. Как это сказал Мизинец: «я бы не пустил тебя дальше столовой». Ага. И не пускали. Объедки изредка оставляли на пороге. До сей поры Пес туда и не рвался — тем паче, там было как-то невесело и тяжело. Из взрослых членов семейства контакт у него был, пожалуй, лишь с Робертом. Но Роберт и сам был сплошным недоразумением. Пес сочувствовал ему, но уважения к хозяину не испытывал. Все поведение Роберта сильно смахивало на известное изречение о тараканах, назло которым стоило сжечь весь дом. Не проще ли было оттуда уйти? Или, в конце концов, приструнить Серсею? Хотя это, конечно, не столь простая задача… К Пташке Серсея вынуждена была относиться любезно — и будет продолжать в том же духе, пока наследство, наконец, не пойдет в расход. Да и потом, наверное, тоже… Может, внуки пойдут… Мысль о том, что Пташке придется рожать от Джоффри детей, неожиданно застала его врасплох, и на душе стало отвратительно скверно, до гадливости. Все это время Сандор старательно гнал от себя наползающие образы того, что будет с ними всеми происходить после этой треклятой свадьбы. Как и возможные другие варианты. После Пташкиного трогательного признания той ночью, он с каждым ее шагом старался ставить новый барьер — кто-то же должен — а она одним движением этих своих рыжих ресниц их пробивала. Он надеялся продержаться до отъезда треклятого Бейлиша, поскорей бы он убрался со своими плоскоголовыми недобитками к Иным. А там все встанет на круги своя. Она будет спать в гостевой напротив спальни хозяйки, а он вернется в свою конуру на первый этаж — и больше никаких контактов. Никаких объятий. Никаких поцелуев… Это было тоже логично, но боги, отчего ему тогда так скверно, что хочется залпом выпить бутылку чего-нибудь очень крепкого? Тогда он сможет абстрагироваться. Не помнить. Того, что было в номере этой ночью. Того, как она смотрела на него на берегу утром. Блеска ее глаз в спальне. Того сияния, что он уже не видел, когда она валькирией гарцевала на этой своей странной лошади с металлическим оттенком, бросая ему в лицо свои гневные речи. По логике, он ее не предавал. Но согласно другой, их собственной логике, которая родилась в один из тех моментов, что предшествовали их объяснению — она была права, и он — чудовище. Дурное, жалкое и трусливое, что было особенно досадно. Потому что причиной тому, что он смолчал, был именно страх. Страх перейти барьер. Непонятность того, что там — за этим барьером. Неопределенность — она так его заколебала в течение его предыдущей жизни, что даже порог Баратеоновской столовой не казался Сандору уж настолько ужасной альтернативой. И безнадежность. Он не мог ей ничего предложить, кроме себя самого — сомнительнейшее приобретение. У него не было дома, не было корней — по жизни Пес тащился кочевником, и пока его это не особо напрягало. Из корней у него был только Григор — и это, безусловно, шло в минус. А ее семья — Сандор хорошо помнил тот год, когда чету Баратеонов под загребучее Рождество навестила чета Старков. Они остановились в особняке Серсеи, которая только недавно обустроилась там после смерти отца и вхождения в наследство и еще не наигралась в любезную хозяйку. От Старков веяло холодом — как будто они прятали за шиворотом весь свой треклятый север. Особенно это ощущалось рядом с женой, матерью еще незнакомой ему тогда Пташки. Хорошо сохранившаяся, еще красивая добродетельная дама и почтенная мать семейства разве что не подбирала юбок, проходя рядом с Псом — возможно, потому что была в брюках. Сам Старк его просто не замечал — ровно, без эмоций — как и большинство ему подобных из этого круга. Пес к этому привык, и такое отношение его не задевало — он бы удивился и насторожился, будь оно каким-то другим. Неожиданно обнаружилось, что его нынешнее отношение сильно отличается от того, давнишнего. Теперь вспоминать об этом было на несколько порядков обиднее. И это тоже из-за Пташки. Стоило увезти ее им назло. Кому назло? Покойнику Старку, чтобы он поворочался в своей холодной могиле? Истеричной матери, что хочет выдать замуж девчонку за придурка садиста, о котором ничего не знает? Его она, однако, меряет совершенно другой меркой… Джоффри Баратеон, по определению, не мог быть плохим. Пес Клиган, по определению, был мерзавцем. Это была их убогая, недалекая логика. Сандору меньше всего на свете хотелось, чтобы Пташка оправдывалась за него перед своей матерью. Чтобы унижалась, пытаясь объяснить, что именно между ними произошло — она правдивая и наивная — и обязательно попробует… Чтобы мать терпеливым голосом объясняла его девочке, что нет, так нельзя — в уютном пространстве страны золотых клеток Пташки не влюбляются в Псов — это не хорошо, не по правилам… Он и сам себе это все время талдычит. Вероятно, потому что это и есть правда. А все остальное — иллюзия, красивая и сладкая, и как все красивое и сладкое — по крайней мере, в жизни Пса — должно было неминуемо кончиться и скоро. Тогда уж лучше скорей — пока про все это знают лишь они двое.