Мое побережье (СИ)

Там, куда устремлялся рассредоточенный взор, было гнетуще тихо.

Не загибались пожелтевшие страницы партитуры на зубастом пианино, не скрипели паркетные доски, замолкло призрачное эхо Антонио Вивальди. Погасли громоздкие, пыльные, старинные хрустальные люстры на бронзовых цепях под резными потолками. И этот тусклый, словно бы болезненный, но чем-то упрямо манящий желтый свет уже не окрасит выбеленные в попытке «освежить» помещение стены.

За старыми окнами поселилась смертельная пустота, находящая отражение в силуэте напротив.

Я прислонилась спиной к холодному камню и прикрыла глаза, позволяя белому пуху с бескрайнего темного неба замирать на ресницах.

Как давно они сдали помещение? Да и правда ли это так важно, чтобы позволить себе крепко задуматься, подпирая двери, вместо осуществления рациональной затеи пойти домой, где меня ждал с неладной замороженной курицей Майк?

Ответ всплыл моментально: да. Я обернулась в поисках лавочки и, заметив таковую через дорогу, у парка, напротив, в тени голых колючих деревьев, двинулась к светофору.

Протоптанные дорожки вяло поскрипывали под подошвой, а пальцы искали в музыкальном листе композицию под настроение. Что-нибудь из репертуара порывчатого и мятежного Брамса, или заслушанную на столько раз, что успела въесться под корку и свободно воспроизводилась в памяти с любой секунды, вторую часть сонаты Бетховена №2 для фортепиано. Даже Хэппи оценил в свое время.

Тони не слушал.

Это было ожидаемо, но все равно зацепило.

Я смахнула успевшие припорошить дерево сияющие кристаллики с лавочки.

Когда-то здесь висели кремовые шторы, по ночам наглухо закрывающие студию от уличного сумрака. Огни в изогнутых бра. Часов никогда не было слышно из-за музыки. Подоконник венчал свежий букет тепличных роз, а из огражденной «каморки» охранника виднелись граненый графин, кажется, никогда и никем не используемый, но все равно полный воды, лафитные рюмки, яблоки в тускло поблескивающих изломах ваз. В скрипучем кресле — измятая газета недельной давности. И вот как будто бы потрескивает патефон, играя Ноктюрн в ми миноре Шопена, и в зеркалах виднеются грациозные движения напряженных тел, вызывая невольные ассоциации с летящими птицами, а заботливые материнские руки завязывают крепкую «шишку» на маленькой голове за стенами раздевалки, покуда в окна стучатся ветки цветущих кустов, и высокое майское солнце играет золотистыми переливами на бурной листве ухоженного парка, дающего умаявшимся от жары горожанам приют в тени…

…черней слепоты за пыльными стеклами был только стройный столб фонаря.

Больше некуда украдкой пробраться, дабы предаться в тишине и своеобразной временной изолированности, где стрелки на часах словно замирали, мыслям.

Можно ли считать, что так кончается детство?

Все, что нас окружает, до непозволительности зыбко. Земли выкупают, отношения рушат одним необдуманным словом или поступком. А еще может вмешаться случай, и обыкновенный среднестатистический человек, вышедший в магазин за молоком, не вернется домой. Разве это не страшно, что любой разговор с кем-либо может стать последним? Моя воля, вбивала бы в голову каждому: никогда об этом не забывайте.

Полупрозрачные облачка, образующиеся в процессе дыхания, таяли в воздухе почти мгновенно.

Шел снег.

***

Все остается внутри. Оно не забывается, как говорят многие, не выветривается, не исчезает. Наше прошлое, далекое и не очень, лежит на дне — на глубоком дне нашей души. Это как осадок от кофе на стенках кружки, и его так просто не вымоешь — первое время фарфор будет резать глаз коричневыми разводами.

Глупая инфантильная дурочка. Ты, правда, думала, что была единственной, кого он заставлял чувствовать себя особенной?

Я не помню, как влюбилась в него. Я просто помню, как держала однажды летом его руку, понимая, как будет больно, когда придется ее отпустить.

На душе слишком паршиво для наглухо залегших на дне слез. Странно, иногда сердце продолжает биться, даже когда разбито.

Он меня не поздравил — не сделал этого, как всегда, когда я просыпалась, уже зная, что к рассвету меня ждет очередное извращение над психикой отца. В прошлый раз курьер приволок к порогу плюшевого, гигантского грудастого пса — Старк, однако, утверждал, что это заяц.

Безусловно, по степени провальности это Рождество побило рекорды всех вместе взятых предыдущих годов.

Я смотрела до утра фильмы, легла спать в семь, встала после двенадцати; спустившись на кухню за завтраком-обедом, выслушала парочку комментариев Майка о том, что «шотландская легенда» выползла, наконец, из своего темного озера. Он явно был в озороватом расположении духа: предлагал мне взять второе неофициальное имя — Вирджиния «Несси*» Поттс.

Не найдя и не горя в принципе желанием сыскивать альтернативы своему времяпровождению, я снова завалилась в постель. До вечера. Пока папа не растолкал меня, заставляя «срочно!» одеваться и ехать в супермаркет за куриным филе, которое потом пришлось искать по всему городу, ибо все, разумеется, хлопотливые домохозяйки раскупили еще пару недель назад.

Никто не был удивлен, когда по прибытию в пункт назначения «дом» я исчезла в своей уютной пещерке столь быстро, что поминай, как звали.

Спуститься в гостиную пришлось лишь по зову Лесли, искренне удивившейся, почему я не выгляжу в один из самых эпохальных праздников в году нарядно.

— Все подарки откроем после полуночи! — она отобрала у папы перевязанную лентой коробку и по-хозяйски спрятала ту под елку. Нужно отдать должное: выглядела эта женщина в нежной кремовой блузке потрясающе. Я успела рассмотреть блеск от небольшой жемчужной подвески на шее — видимо, Майк уловил момент и подарил ее до внезапно установленного «нового праздничного правила». — Джинни, с Рождеством! — я не успела среагировать или смутиться, как она подалась ко мне и обняла. У доктора Харрис вкусные духи. — Ты еще не переоделась? Уже одиннадцать.

Почти одиннадцать. За полчаса я успею отлежать оба бока.

— Я, э, — неловко покосилась на свою любимую футболку с бульдогом. — Да я и не планировала…

Зря. Лесли разлилась похожей на нравоучения тирадой, которую я почти не слушала, но суть которой упорно сводилась к тому, что мне придется кропотливо перерыть свой горевой гардероб в поисках самого нарядного платья. Спорить было бесполезно. Кривиться — тоже; полагаю, на человека, работающего в ФБР и повидавшего ужасов всяких, никакое гримасничество не действует.

Что ж. Умудрившись поссориться в сочельник почти со всеми, мне не хотелось расстраивать к прочему и ее.

Разговор с Хэппи в обед прошел неудачно: мы начали с поздравлений, а закончили на цитировании реплик Старка о том, как его величеству осточертело «в любой ситуации» принимать статус «козла отпущения». Под конец дискуссии меня выставили виновной едва ли не во всех грехопадениях человеческого рода и Всемирном потопе — как приятном дополнении. Кто там говорил, что дружба не ведает полов? Наивный тюфяк, надо полагать.

Белый снег искрился на подоконнике, и даже снежинки будто бы падали по-особенному, лениво и медленно, зависая в густом морозном воздухе, но у меня никоего «праздничного настроения» не было в помине.

Не знаю, зачем вытащила из шкафа косметичку и положила плойку нагреваться; просто так. Действия, доведенные до автоматизма. Выряжаться все равно не хотелось. Я с театральным мученическим вздохом дернула дверцы платяного шкафа, — господи помилуй, сколько тряпья, — подцепила пальцами первую попавшуюся вешалку — пышный подол уперся в нос, невольно обращая на себя внимание; на кровать полетел темно-синий атлас с изображениями птиц по всему периметру. Скептически оглядев деталь гардероба, предпочла на данном этапе поиски завершить.

Нормально, как сказал бы Брюс. Всяким лучше, чем вот это, бледно-розовое — я в нем похожа на зефир или приторную сладкую вату. Хотя, с моей бабушки, к примеру, стало бы заставить надеть именно его, да в придачу завязать на голове какой-нибудь огромный бант.