Горький ветер

Том не часто писал письма домой, и хотя он всегда писал их очень прилежно, они редко бывали больше чем на полстранички. «У меня все в порядке. Вашу посылку я получил. Как там Ниппер и Слип и мастерские?» Больше сказать было нечего. Цензор просто вымарал бы это. Поэтому он писал про овсянку, которая пела в кустах «Немного хлебушка и не надо сы-ы-ы-ра» точно так же, как она пела в Англии. Он вкладывал цветы вероники между страничками. Каждый день он поражался тому, что в Пикардии росли те же цветы, что и на полях и лугах дома.

— Дела не так уж плохи, — сказал Джесс Бетони, — если у Тома есть время собирать цветы.

В Англии кончался май, и скоро должны были расцвести июньские розы. Погода была замечательная. В Энстере начался сенокос, и по вечерам Джесс с сыновьями уходили на поля, помогая Джейн и ее мужу с покосом. Вильяму уже исполнилось восемнадцать. Джесс за него немного волновался.

— У тебя не будет неприятностей, сынок, если ты останешься дома, когда пришла повестка?

— Мне все равно, я не собираюсь идти.

— Если Вильяму нужно работать на ферме полный день, то его могут освободить от службы, — сказала Джейн.

— Мне все равно, освободят меня или нет, я просто не пойду, — сказал Вильям. — Не я начал эту проклятую войну, так почему я должен побросать инструменты и идти воевать?

— Да, но представь себе, что тебя посадят в тюрьму.

— Им придется попотеть, чтобы сначала поймать меня!

Вскоре как-то Вильям и Роджер поехали в Чепсворт, чтобы отвезти туда лестницы. Роджер ненадолго исчез, а когда вернулся, весь сиял от радости.

— Я ходил в призывную комиссию. На этот раз меня взяли, даже не стали задавать вопросов.

— Ты с ума сошел, болван? Ты не имеешь права! Ты еще несовершеннолетний.

— Если я выгляжу на восемнадцать, то, значит, мне уже есть восемнадцать. Я намного сильней, чем те парни, которых я сегодня видел.

— Я пойду туда и попрошу вычеркнуть твое имя из списков!

— Если ты это сделаешь, — сказал Роджер, — я убегу на юг и запишусь там.

Вильям понял, что Роджер так и сделает. С минуту в нем кипела ярость, потом он снова успокоился.

— Ну, хорошо, — согласился он, — если один из нас идет, то мы идем вместе.

— Но ты ведь не хочешь! — сказал Роджер.

— Я не позволю тебе уйти без меня. За таким ребенком, как ты, нужно присматривать. К тому же каков я буду, как ты думаешь, если уходит мой младший брат, а не я?

Поэтому Вильям и Роджер записались вместе и вместе лома выступили, пытаясь уговорить родителей.

— Не волнуйся, мама, — сказал Вильям. — Я буду заботиться о Роджере так же, как и ты, и я сделаю так, чтобы нас не разлучили.

В том же месяце они были уже в Поткауэне, в учебном лагере королевской артиллерии.

«Если подумать, то здесь не так уж плохо, — писал Вильям домой. — На самом деле я думаю, что мне это подходит». И в конце письма, в небрежном постскриптуме: «Вчера утром я был лучшим в стрельбах. Инструктор говорит, что я прирожденный артиллерист. Мне могут сразу же дать нашивку, если все пойдет по плану».

Теперь, когда он стал солдатом, Вильям просто не мог не быть хорошим солдатом.

Однажды в майское воскресенье Бетони ездила в Лондон, где весь день провела с Майклом. Он выглядел лучше, окрепшим и отдохнувшим, но когда она сказала об этом, его глаза потемнели и его передернуло.

— Я здоров практически на сто процентов. А это значит, что меня скоро отправят за границу.

— Ты уверен? — спросила Бетони. — Уверен, что уже здоров, я хочу сказать.

— Ты сама только что сказала это.

— Я сказала, что ты хорошо выглядишь, но ведь я не врач.

— Конечно, нет. Но их полным-полно, и они меня осматривают снова и снова. — Потом он вдруг спросил: — Как дела на военных заводах?

— Ужасно, — сказала она. — Вчера я была в Бирмингеме — там делают снаряды. Производительность труда невероятная, и так повсюду, куда бы я ни приехала.

— Вот как! Если нам есть что выбрасывать, мы еще чего-нибудь добьемся.

— Что-нибудь должно произойти? — спросила Бетони. — Большое наступление?

— Ш-ш-ш, — сказал он, улыбаясь. — Откуда я знаю, что ты не шпион?

Они пили чай в «Трокадеро». Он передал ей через стол свою чашку и украдкой наблюдал, как она наливает чай. В спокойном выражении ее лица было что-то, что удивляло его всякий раз, когда он смотрел на нее. Казалось, она сама не знает, как она улыбается, как выглядит и какая она вообще. Нет, он не ошибся. Он очень хотел ее.

— Бетони, тебе непременно нужно вернуться сегодня в Чепсворт?

— Да. Мне нужно быть в восемь утра в Гридпорте.

— Ох уж эта твоя работа! — сказал он. — Хоть однажды ты могла бы опоздать?

— Нет, Майкл. Боюсь, что нет.

— Ты бы осталась со мной, если была бы свободна?

— Я никогда не бываю свободна больше одного дня.

— Ты просто пытаешься пощадить мои чувства. Очевидно, ответ был бы «нет». — Он отвел взгляд и уставился на сахарницу на столе. — Я хочу, чтобы ты знала, — сказал он медленно, стараясь быть осторожным, — я не пытаюсь заигрывать с каждой женщиной, которая мне встречается.

— Ты имеешь в виду тех, из Йелмингхэма?

— Ты бы просто поразилась, узнав, что нас, офицеров, всегда рады видеть во многих домах. Все это призвано испытать наше моральное состояние. В Гейнесе есть одна знатная леди, которая слишком серьезно относится к своей задаче.

— Ты пытаешься заставить меня ревновать?

— Допивай, — сказал он. — Нам надо поторапливаться, если мы хотим успеть на поезд.

Он доехал с ней на такси до вокзала и всю дорогу непринужденно болтал, пока не подошел ее поезд.

— Передавай привет своим. И не забудь позвонить моей матери: ей просто не терпится узнать тебя получше.

К концу мая его признали годным к службе и приказали присоединиться к своему батальону. У него был суточный отпуск, и в одиннадцать утра в субботу Майкл прибыл в Чепсворт. Позавтракав с матерью, он пошел в Хантлип, но Бетони дома не было. Она уехала по важному делу в Стаффорд, и ее ждали не раньше чем в воскресенье.

— Когда в воскресенье? — спросил Майкл.

— Мы точно не знаем, — ответил Джесс. — Видите ли, она поехала не на поезде, а на специальном автобусе с какими-то важными людьми.

— Я могу ей позвонить?

— Я не думаю, — сказал Джесс, и его синие глаза широко открылись. — Правила!

Майкл оставил записку и вернулся домой. Оставшийся отпуск пролетел незаметно, бесполезно и пусто. Мать пыталась сделать вид, что не замечает его состояния. Она очень боялась за него. Трижды раненный, он снова отправлялся в зону боевых действий. Ей казалось несправедливым, что одних и тех же молодых людей снова и снова посылают на фронт.

И в то же самое время ей было приятно видеть его в форме, с тремя звездами на погонах и тремя знаками ранения на рукаве. Она гордилась им, потому что это был ее сын и потому что он одним из первых откликнулся на призыв родины. Она не могла упрекать его за молчаливость и пожаловалась только тогда, когда он не захотел, чтобы она проводила его на станцию.

— Это все из-за той девушки? — спросила мать. — Дочери плотника? Она приедет туда?

— Я не знаю, получила ли она мою записку.

— Если нет, то ты будешь уезжать совсем один.

— Посмотрим, — сказал он. — Я бы лучше попрощался здесь.

— Хорошо, как хочешь. Я буду молиться за тебя, сынок, и постоянно думать о тебе.

— Ладно, — он наклонился и поцеловал мать. — У меня может не быть времени помолиться за себя.

Его поезд отправлялся в девять вечера. Он уже отходил, когда Бетони выбежала на платформу. Она сразу же увидела его и побежала навстречу, пытаясь коснуться его руки, когда он наклонился к ней, высунувшись из окна. Их пальцы на мгновение сплелись, коротко обменявшись теплом и нежностью. Поезд набрал скорость и разделил их. Бетони побежала рядом, Майкл смотрел на нее полным боли взглядом, его губы шевелились, но он не мог произнести ни слова. Ему хотелось открыть дверь и выпрыгнуть. Она становилась все меньше и меньше и, наконец, оказалась на самом краю платформы.