Это было у моря (СИ)

— Фу-ты ну-ты, какие нынче пугливые дети пошли!

- А ты бы не испугался?

— Нет. А вот лось — скорее всего да…

— Злое чудовище.

— Вот за это ты поплатишься. Пташка, ты такая заноза! Иногда просто нет никаких сил…

Она уже соскучилась по нему — губы искали его, руки сами ложились куда надо — одна на затылок, под волосы, другая — вдоль линии позвоночника, вниз…

— Ненасытная маленькая заноза. Ну что же это такое…

— Прощальное утро… Мы же должны как-то его отметить… Молчи. А то занозы иногда колются…

— Кто бы сомневался… Ты колешься все время. Во всех местах сразу, заметь.

— Не нравится — не дружи.

— Нравится, нравится…

— Тогда я вообще не понимаю, о чем мы… И не делай так!

— Как?

Пока Пташка бубнила, он поцеловал ее за ухом, там, где неожиданным золотым проблеском мелькнула в сером полумраке недокрашенная, видимо, прядь.

— Так. Я не могу сконцентрироваться на том, что говорила. И даже на том, что думала.

— Это значит — пора тебе уже перестать говорить.

— Ага. И думать тоже?

— Это уж подавно. Мы что, разговаривать сюда пришли?

— Да.

— Вот и нет. Хорошо, если хочешь базарить — вставай и иди заваривать кофе. Сядем, как взрослые солидные люди за стол — и поговорим о насущных проблемах.

— Не хочу. Люби меня.

— Это как-то без вариантов. Я тебя люблю всегда. Даже когда ты колешься…

— Докажи.

— Пташка, не нарывайся. Мало что ли уже за последние сутки мы тут кувыркались?

— Но это может быть… тут уж точно в последний раз…

— В последний — тогда хорошо. А то сил уже просто нет.

— Мне кажется, ты врешь.

— Вру. Но иначе как от тебя спастись? А мой почтенный возраст?

— Поговори у меня. Сейчас сам пойдешь варить кофе.

— Не хочу кофе. На самом деле я хочу тебя — просто кокетничаю…

Санса вжалась в подушку — как и всегда, когда он проделывал эти свои штуки, спускаясь все ниже, целуя туда, где кожа шла мурашками не то, что от прикосновений, но даже от мыслей, что кто-то может туда добраться. Прядь его волос скользнула по ее бедру. Санса не выдержав, выдохнула. Нестерпимо.

Она кончила дважды — первый раз от его беззастенчивых поцелуев туда, где были уже давно готовы его принять и второй — на крыльях первого раза, когда он, уже не выдерживая собственного напряжения, соединился с ней. И ей всегда было мало — не оргазма, но ощущения абсолютного единения и их обоюдной целостности. «Я его — он мой — и никто нас не разлучит». Потому что это невозможно. Ее тело под его руками пело как инструмент в руках умелого исполнителя. Санса и сама не знала, где проходят все эти струны, что сейчас заполнили ей уши в многозвучием немыслимого канона. “Не останавливайся. Не уходи. Я хочу для тебя петь. Всегда…”

И, как всегда, все закончилось слишком быстро. Санса с удивлением обнаружила, что ее вихры промокли на висках и что она искусала губу до крови — что сейчас с недовольством изучал Сандор.

— Это что?

— Случайно вышло. Это не ты.

— Я вроде тоже не помню, чтобы кусался. По крайней мере — не здесь.

— Фу! Нет, это я сама. От… от переизбытка чувств.

— Ужас какой. Вот и связывайся потом с тобой. Глупая страстная Пташка, которая даже в любви умудряется сделать себе больно. Ну что ты за недоразумение, а?

— Уж какая есть. Ты сам недоразумение.

— Я — это точно.

— Значит мы оба. И отлично друг друга дополняем…

— Хорошо. Сейчас еще рано. Можно поспать…

— Не хочу.

— Ну-ну. Спорим, стоит тебе, как обычно, уткнуться носом мне за ухо, и ты через пять минут вырубишься?

— Вот и нет. Я лучше буду на тебя смотреть.

— Ага. А сама все время ладишь: «Не смотри на меня, не смотри» … Нечестно.

— Как всегда.

Санса провела пальцем по его подбородку — уже колючий.

— Сандор, послушай, ты никогда не думал о том, какими бы могли быть наши дети?

— Наши — что? Ты сама еще ребенок, седьмое пекло!

— Ну уже нет, все же. Значит, не думал?

Он прищурил глаза и ответил, как будто нехотя:

— Думал. Знаешь, я всегда боялся этих мыслей — а до тебя у меня и шансов таких не было — что там попусту размышлять-то? Но с тобой — впервые я об этом задумался… всяко же бывает.

— А почему боялся?

— Потому что я сам был не самым счастливым ребенком на свете. И потому не очень-то рвусь в отцы.

— А какая связь?

— Очень простая. Зачем рожать детей — чтобы они потом стали несчастливы? Одиноки, заброшены, неприкаяны? Может, лучше вообще не надо?

— А мне кажется, ты был бы прекрасным отцом. Я помню, как ты возился с Томменом. Он просто молиться на тебя был готов…

— При таком отце, как Роберт — а ему дела не было до мальчиков — неудивительно, что пацан бросался на первого встречного мужика, даже на такое чудище, как я. И потом он был такой — ну тоже заброшенный, как я в его возрасте — несмотря на всех этих пони и нянек. Жалко его. Но я — такая же испорченная тварь, как Роберт. Я всегда мечтал о дочери, не о сыне.

Санса улыбнулась. Ей так и казалось. Она вспомнила собственного папу и подумала — что для отцов сыновья — это доказательство жизнеспособности — но дочери — как откровение.

— Надо всех. И мальчиков, и девочек — и чтобы много.

— Еще и много. Ты, Пташка, привыкла жить на широкую ногу — вот и грезы у тебя соответствующие. Детей надо кормить, вообще-то.

— Так дело же все равно не в деньгах. Ты сам только что сказал про Томмена. А на Джоффри посмотри!

— Ну нет. Пускай теперь барышня Тирелл на него смотрит. А я не хочу. Я лучше на тебя посмотрю.

Он облокотился на подушку, задумчиво глядя на Сансу.

— Да, вот такую же девочку. Рыжую, как закатное солнце, с конопушками на носу и такими же прозрачными, ясными глазами как у тебя.