We began it all (СИ)

Что же, теперь – теперь он почти готов посочувствовать Дилану, в какой-то мере.

Наблюдать за Диланом, кстати, в эти дни – запредельно странно.

Обычно, Норман ощущал бы чувство превосходства перед братом, что они с мамой разделяют какую-то важную тайну, в которую Дилан не посвящён. Но не в этот раз. Нынче, Норман больше растерян, рассержен, перепуган и потрясён, чем что-либо ещё; ему просто некогда испытывать ещё и самодовольство.

Дилан, однако, ничего не замечает. Ни о чём не догадывается. Он… не знает.

И Норман не намерен открывать ему глаза. Даже если бы мама не просила его повременить, всё равно. Дилан оказался бы в данной ситуации для Нормана последним, кого он решил бы оповестить о грядущем пополнении.

хХхХх

Тема аборта всплывает в один из этих дней тоже, будто ниоткуда, будто не Норман поднимает её, хотя он сам не знает, почему не сообразил предложить его сразу же после рокового звонка доктора Эсперанзы.

Норман почти ждёт, что мама обрадуется выходу, который он придумал для них. Аборт! Что может быть удобнее? Закономернее? Необходимее? Конечно же, мама обязана одобрить идею, поблагодарить Нормана за находчивость и, не откладывая в долгий ящик, побежать записываться на процедуру.

Мама ничего из перечисленного не делает. Вместо этого, поморгав немного, словно слова сына ввели её в некий ступор, Норма хмурится и говорит лаконично:

- Плохая идея, дорогой. Забудь.

Затем, она разворачивается, выходит из дома и начинает спускаться, явно с намерением уйти к мотелю и взяться за работу. Норман ловит её за запястье, нагоняя где-то на середине лестницы, хотя даже не замечает, как преодолел это расстояние за секунду, что разделяла эти два момента в его восприятии. Опасность витает в холодном воздухе вокруг них, но Норман волен игнорировать её, сколько хватит энергии и желания.

- Почему нет? – требует он настойчиво.

Мама мотает головой и, как можно более ненавязчиво, отнимает у него свою руку.

- Ты не понимаешь, малыш. Этот ребёнок, – Норма морщится, но складывает обе ладони себе на живот почти неосознанным жестом, отступая от Нормана на две ступени. – Возможно, лучше всего было бы ему не появляться на свет, но я просто не могу… Ты не понимаешь, – повторяет она, ещё мягче, чем раньше.

- Но ведь оно нам не нужно, правда? – жалобно пробует Норман, и у него пока не достаёт сил назвать это ‘ребёнком’. Неопределённое нечто, невоплощённая угроза, вот что оно такое. Существо, пострашнее монстров из страшилок. – Пожалуйста. Ты можешь избавиться от этого. До двадцать четвёртой недели или около того, аборт более чем легален, разве нет? Тебя никто не осудит. Никто не узнает. Я никому не расскажу, обещаю! Просто убери это из себя!

Сейчас, перейдя на повышенный тон, на пугающую требовательность вместо предполагаемой мольбы в интонациях, Норман опасается, что мама почувствует страх, попытается убежать от него. И, если честно, Норман не может в этот момент ручаться, что её бегство не подстегнёт его, почти на чистых инстинктах, броситься следом и… Сделать что-то плохое, чего в здравом уме он ни за что не сделал бы.

Но Норма не пятится от него и не пытается сбежать.

Вместо этого, вглядываясь в его лицо, за все его личины, насквозь, в течение минуты или двух, она выдыхает короткий тихий звук, между пониманием и состраданием, а затем резко подаётся к нему всем телом, заключая в объятия.

- Норман, ох, Норман, родной, не нужно, – шепчет она ему в шею, прижимая к себе обеими руками, будто подозревает, что это ОН попытается вырваться и сбежать. – Не бойся, малыш, ничего не изменится, между мной и тобой ничего не изменится, я клянусь тебя, сыночек, ты – самое дорогое, что у меня есть, единственное по-настоящему важное, вся моя жизнь, вся моя любовь, никто, верь мне, никто этого не изменит, никогда, никогда, никогда…

Норман верит, обнимая маму крепче, впитывая в себя её пульсирующее тепло, искренность её слов.

хХхХх

Это не мешает ему, однако, позже поднять тему аборта ещё раз. Норма вновь проявляет её природное упорство, твёрдо отказываясь от идеи, и замечает в процессе урезонивания сына:

- Представь, если бы я оборвала беременность, когда носила Дилана, – думая над этим, Норма какое-то время молчит, прежде чем продолжить решительнее: – Представь, если бы я избавилась от тебя? …Вот видишь. Разве могу я поступить в этот раз иначе? Что, если это окажется самой ужасной ошибкой в моей жизни? Нет, милый, я не хочу жалеть о содеянном.

Потом мама снова возвращается к уверениям, что расширение семьи нисколько не пошатнёт их собственные взаимоотношения, и Норман, позволяя себе купаться в мамином внимании, думает отвлечённо, в его ли силах, оставаясь незамеченным и внешне не вовлечённым, спровоцировать у Нормы искусственные роды сейчас, в начале второго триместра?..

хХхХх

При дальнейшем обдумывании, Норман приходит к печальному выводу, что это неудачный план, даже если всё получится, как задумано. У плода, конечно, крайне низкие шансы к выживанию после выкидыша, но и для здоровья мамы урон может оказаться серьёзным. Даже учитывая острое желание Нормана избавиться от ребёнка, он не готов ставить Норму под угрозу. Видите? В здравом уме, он ни за что на свете не навредит маме.

Он просто не готов лишиться её, ни на каких условиях. Для этого Норман слишком любит её. Слишком.

А если ради продолжения их совместной жизни ему придётся как-то примирить себя с появлением очередного конкурента? Плевать. Норман справится с этой задачей.

хХхХх

(И он определённо не проиграет какому-то дурацкому младенцу. Такое было бы просто смешно. Так?)

хХхХх

Норману есть, за что бороться.

Всю его жизнь, мама была его двигателем, базовым «звеном» в цепи ДНК, единственной программой мышления, основательной и закономерной логикой. Всем тем, что представляло реальную важность;

В ней было всё – и план нападения, и схемы обороны; сложная, многофункциональная комплексная система жизнеобеспечения, работающая безотказно.

Норман смутно догадывался, как невероятно повезло ему совершенно ни за что, просто по рождению, заполучить всё это, гармонично воплощённое в одной-единственной неподражаемо-великолепной персоне.

И, естественно, он не собирался отказываться от этого дара: уступить кому-то ещё даже малую часть казалось невероятным.

Норман с детства был хорошим мальчиком, приученным делиться, но даже самому отличному воспитанию есть свои пределы, правда же?

Так что – не-а, ни за что. Мамой Норман делиться никогда по-настоящему не умел, да и не желал учиться, спросите хоть Дилана. Ребёнку следовало бы поступить мудро и родиться мёртвым. Да и Дилану надо было бы уйти. Как и всякому иному сопернику. А раз так…

Норману пока не известны все детали, но одно он знал наверняка: он заставит братьев исчезнуть с их с мамой горизонта. Это было лишь вопросом времени и – подходящей возможности. Но вполне осуществимо, рано или поздно.

хХхХх

К предрождественской неделе, атмосфера в доме над мотелем окончательно обретает максимально возможную расслабленность.

Мама впервые за последние месяцы кажется умиротворённой без надуманности, почти полностью здоровой и – едва заметно – округлой, хотя недовес продолжает просматриваться. Норман осваивается с каждым днём в суматошном мире переполошённых мыслей, дыхание его становится вновь незатруднённым, смех – менее вымученным. Дилан… С Диланом ситуация не такая ясная, но он, судя по объективным признакам, уже не пьёт, и его взгляд делается менее затравленным и более наблюдательным.

Он работает в своём непонятном графике, занимаясь непонятно, чем; Норман почти не пересекается с братом, подчас с удвоенной намеренностью, но мама, кажется, перестаёт умышленно избегать Дилана, она очень терпима к его присутствию, хотя и предпочитает сохранять с ним дистанцию не меньше пяти футов, обязательно. Это тоже приемлемо.

Буквально за пару дней до Рождества, Норма возвращается из салона с новой элегантной причёской и несколько наносным, но оттого не теряющим прелесть энтузиазмом в глазах.