We began it all (СИ)

Норман не испытывал никакого желания снова носиться с чувствами Эммы, которая совершенно не думала ни о ком, кроме себя, в ослеплении своей собственной влюблённости. Норману едва удалось избавиться от её навязчивости два дня назад, когда он задержался у мистера Дикоди, и так скоро оставаться с ней один на один снова? Нет. Он слишком нервничал последние дни, силясь придумать удачный способ всё-таки выманить Норму из спальни, но всё, чего он смог добиться, это щелчок запираемой двери. Мама не должна была отгораживаться от него. Это было в корне неправильно. Норман мог, под влиянием эмоций, взбрыкнуть и закрыться в своей комнате, из принципа (в конце концов, он всё ещё был подростком, и имел полное право на совершение ребяческих глупостей, хотя надолго в изоляции его всё равно никогда не хватало). Но мама – мама не могла!

Мамам категорически запрещено отдаляться от своих детей подобным образом!

Так что. Норман совершенно не в настроении подстраиваться под других девчонок, и…

- Окей, – кивает юноша. – В лицо так в лицо. Хочу от тебя избавиться. Я устал от твоего постоянного жужжания об одном и том же. Ты мне надоела. Уйди?

Эмма шокировано глядит на него, кажется, целую вечность, не в силах поверить в услышанное. Но потом, до неё, наконец-то, доходит, и она, развернувшись со всей своей возможной резкостью и прытью, стремительно уходит, громко хлопая дверью.

Норман смотрит ей в след, и ему совсем не жаль. Только чуть-чуть интересно.

О каких же анонимках она всё-таки говорила?

хХхХх

Проходит ещё пара мучительных, пустых часов, прежде чем Норман сдаётся и, отбросив книгу подальше, идёт в коридор.

Он стоит под дверью в комнату матери. Долго. Он робко переминается с ноги на ногу. Ему хочется постучаться и свободно войти. Ему хочется кричать.

Норман безумно боится повернуть дверную ручку и обнаружить, что дверь всё ещё немилосердно закрыта. Поэтому, он просто стоит здесь, ожидая какого-то знака.

Вечереет.

хХхХх

Мама так и не показывается, поэтому, ближе к ночи, Норман попросту устраивается на полу под дверью. Он ничего не требует. Он терпеливо ждёт.

И его терпение окупается с лихвой, потому что в какой-то момент глубокой ночью, дверь осторожно отпирается изнутри и открывается бесшумно. Норман, который глаз не сомкнул из-за напряжения последних дней, тщательно сохраняет спокойный ритм дыхания и умиротворённое выражение лица, чтобы сойти за спящего. Ему боязно: вдруг мысль о том, что ей придётся как-то объясняться с ним, говорить что-то или делать, испугает маму, если она поймёт, что он бодрствует, неся свой караул подле её порога.

Так что он притворяется, и весьма правдоподобно.

Мама склоняется к нему и гладит по волосам, бормочет что-то о мальчиках, которым нужно быть в своих тёплых постелях в столь поздний час, и ещё какие-то неразборчивые извинения, и тихие признания в любви, а затем она тоже опускается на пол, медленным, слабым движением, и ложится рядышком с сыном, обнимая его со спины. Наконец-то, Норман снова чувствует себя любимым.

Норман снова чувствует себя живым.

хХхХх

Наутро, они ничего не обсуждают. Мама спускается на кухню, как обычно бывало в хорошие дни, и готовит завтрак, включив радиоприёмник; Норман предлагает сварить кофе, а закончив, присаживается за стол и ведёт разговор ни о чём. Норма немногословна, но она и не отстраняется от него эмоционально и физически, и юноша не требует от неё большего.

Они завтракают в тишине, почти уютной. Норман так и не спрашивает, что стало причиной её двухдневного затворничества. Он лишь наблюдает внимательно за её чуть усталыми движениями, когда она откланяется на спинку стула и накрывает лоб ладонью, безотчётно растирая кожу до покраснения; за то и дело бесконтрольно уплывающим взглядом, когда её рука останавливается на полдороги, так и не донеся кофейную кружку к губам; за бледными синюшными разводами в районе её запястий, которые изредка показываются из рукавов халата.

Это всё не нравится Норману, но он благоразумно не поднимает эту тему. Если бы мама хотела (если бы она была в состоянии), она сама рассказала бы ему обо всём.

Ей потребовалось почти два десятилетия, чтобы набраться сил и открыться мне о действиях её брата, - мелькает у Нормана в голове, и от мысли, что нечто подобное могло произойти вновь (в который раз ‘вновь’, чёрт побери), что похожая история может заставить Норму снова замолчать на долгие годы, ему делается дурно.

Поэтому Норман старательно удерживает себя от того, чтобы раздумывать над вариантами.

хХхХх

Дилан не объявляется ещё три недели подряд, и дома царит приятный, немного подрагивающий от общих усилий Бэйтсов, покой. В школе же, Эмма продолжает прожигать в Нормане дыры зловещими, обиженными взглядами, демонстративно подпихивает его своим плечиком, сталкиваясь в дверях классов или коридорах, громко заявляет каждому, кто готов слушать, что ничего общего больше с Норманом иметь не желает.

Эмоционально отстраняясь, юноше удаётся игнорировать её вызывающее поведение, но временами, он всё равно ощущает жуткое раздражение её навязчивой реакцией на их «расставание». Девочка, совершенно очевидно, не способна отпустить его достойно, и Норман понемногу копит в себе злость, но не позволяет ей выплеснуться наружу. Он не может позволить себе проколоться в присутствии целого стада. Школа – не лучшее место для решительных действий. Проблемы следует устранять в иных условиях, с хорошей долей продуманности. У Нормана в жизни и так предостаточно неприятностей от поступков, сделанных в состоянии бездумного аффекта, да же? Последствия тянутся за ним шлейфом, тяжёлым и сырым от плохо отмытой крови. И, если судить здраво, то уж Эмма-то точно не стоит того, чтобы рисковать попасться в очередной раз. Посему, Норман упрямо терпит.

Потом, правда, в пятницу прямо перед занятиями, Дикоди налетает на него фурией в холле. Она снова крайне сердита на него – это её привычное состояние в последнее время, так что Норман совсем не удивлён. Он терпеливо молчит, глядя на неё, как на умалишенную, со всей возможной мягкостью, которую способен изобразить.

- Это уже ни в какие ворота не лезет, Бэйтс! – негодует Эмма, размахивая перед лицом Норманна сиреневым листком чуть помятой бумаги. – Ладно, ты писал все те гадости, чтобы довести меня до осознания, какой же ты осёл и мерзавец, чтобы отвадить меня. Но теперь-то! Мы УЖЕ разошлись в разные стороны, какого чёрта ты продолжаешь изводить меня своими дурацкими безумными фантазиями? Ты совсем псих, да? Это такой вид морального давления?!

Норман ни слова не понимает, о чём идёт речь, так что, вместо расспросов или отрицания, которые только спровоцировали бы взвинченную девочку на новые обвинения, Норман просто ловит её за запястье и отнимает листок, чтобы посмотреть причину её столь острого недовольства.

На яркой бумаге есть несколько разнящихся текстовых блоков, распечатанных на принтере не самого лучшего качества (судя по подтёкам тёмной краски с нескольких краёв листа). Само содержание послания выглядит довольно-таки устрашающе, даже если только пробежаться взглядом по основным моментам. Даже для Нормана, который, в общем-то, довольно часто проигрывает в своей голове вещи, от которых у многих по спине пробежал бы холодок.

Но одно ясно совершенно точно, и нуждается в прояснении.

- Я не писал тебе этого, – говорит Норман ровно. – Как и предыдущих угроз, о которых ты говорила. Это был не я. Может, я и не хочу быть твоим другом, но и навредить тебе… каким-либо из перечисленных способов… я не хотел бы тоже.

На мгновение Эмма сомневается, но затем в её глазах отражается уверенность – она верит Норману, частично и потому, возможно, что жутко хочет ему верить. Она несколько раз вдыхает и выдыхает свой с таким трудом усваиваемый воздух, чтобы успокоиться и, возвращая себе анонимку, проговаривает:

- Значит, это всё-таки не твоих рук дело. – Норман мотает головой. – Ясно. Это хорошо. Я рада, что это не ты. Такие ужасы… Я рада, что это не ты.