Империя. Цинхай (СИ)

========== Разрушение идиллии ==========

Кассия отцвела, на смену ей запахло жасмином, да так навязчиво и медово, что Дами избегала трапезничать с той стороны особняка, где разносился дурман кустарников, приманивающий насекомых, так и вьющихся над распахнутыми лепестками со сладкой сердцевиной. Жужжание их не раздражало, но настораживало близостью этих самых летающих созданий, отбиваться от которых мало удовольствия. Зачатое в чреве дитя пока носилось незаметно, и плохого самочувствия почти не случалось, но обострённое восприятие запахов и звуков настигало моментами, и нос спешилось спрятать подальше от резких и досужих благоуханий, а уши увести от громкого, шумного, мешающего.

Дами с Фэй, в истоме, обмахивались бамбуковыми веерочками, расписанными цаплями и грустными ветвями ив; горизонт, накалённый и выпуклый под солнцем, был пыльный и песочный, но зато воздух не наполнился ничем, кроме тенистой духоты и влаги от политой зелени под балконом. Запах земли и сырой почвы Дами нравился, и это – привязанность к прежде не замечаемому, она понимала, тоже было признаком беременности.

Служанки уносили опустошённые стаканы, когда одна из них вошла, чтобы оповестить:

- Госпожа Лау, господин зовёт вас, чтобы приветствовать гостя.

- А кто приехал? – лениво повернула она лицо, остановив размеренное сгибание запястья.

- Господин Ву Ифань. – Фэй и Дами переглянулись, привычно, уже освоившись, как понимающие без слов подруги. Во взгляде не было вопроса или уточнения, всего лишь констатация «опять суета», и в то же время лёгкая радость, что зашевелилась хоть немного жизнь этого дворца, иногда казавшегося вечно сонным, несмотря на то, что людей в нём всегда было достаточно. И если бы можно было в этом туго натянутом лете, каменно спящем особняке заниматься тем, чем хотелось бы заниматься, Дами не жаловалась на бездеятельность.

Ву Ифань был пятым сыном Дзи-си. Ему было чуть за тридцать, на год или два ближе к четырём десяткам, он шёл по старшинству за уехавшим Хангёном и сразу перед Цянь. Окружение Энди и люди, обслуживающие его дом, как слышала Дами, поговаривали, что эти двое, появившиеся друг за другом, брат и сестра, забрали себе всю красоту, хотя и были от разных матерей. Ифань давным-давно жил в Нью-Йорке, бросив учёбу в Сеуле, где провёл молодость, и за последние десять лет превратился по манерам и привычкам в натурального американца.

Представленная ему Дами оценила верность слов о его красоте; редко можно было встретить сочетание азиатского и европейского так, чтобы оно покоряло и завораживало, а не казалось бездарно, пародийно сляпано, как карикатура на какого-нибудь серьёзного интеллигента, пытающегося совместить несовместимое и превратившегося в посмешище, но первое впечатление от Ифаня было именно волнующим и иступлённым, как при входе в кафедральный собор, он заставлял задержать вдох на полминуты, прежде чем отмереть и осознать, что это живой мужчина, а не картинка. Высокий, статный и со всех сторон как по лекалу божественного искусства, пятый сын был готовым шаблоном для идеального актёра в героических фильмах, или любовных драмах. Когда-то он и пытался найти себя на съёмочной площадке, но карьера не задалась, ни то от отсутствия таланта, ни то от отсутствия целеустремлённости, предполагающей серьёзное отношение к избранному ремеслу. Впрочем, серьёзно чем-либо Ифань до сих пор не занимался, имея какие-то акции, приносящие доход, иногда участвуя в каких-то сделках, приносящих выгоду, иногда просто получая деньги от отца, в силу щедрости того по отношению к своим отпрыскам. Единственное, что все утверждали наверняка, так это то, что Ифань, как и Генри, из тех детей, кто напрочь отрицал для себя участие в преступной деятельности семьи. Потому, возможно, и уехал подальше.

Но углубляясь в наблюдение за пятым сыном, Дами всё сильнее забывала о впечатлении первых мгновений, осознавая, что надменность и холодность Эдисона Чена, давящие и заметные, просто ничто по сравнению с холодностью и надменностью Ву Ифаня. Его имя можно было бы заменить словом «надменность», и это попало бы в точку, не требуя больше никаких дополнений к описанию, чтобы представлять себе лицо, голос, взгляд Ву Ифаня. Он не был презрительным, чтобы унижать кого-то или задевать сарказмом, нет. Его заносчивая гордыня, обледенелая тем самым холодом характера, тем и отличалась от презрения, что застыла в равнодушии, как мошка в янтаре. Презрение требует отвращения, или неприязни, или ненависти, или хотя бы жалости, а в Ифане не было ничего, кроме западного пофигизма, где собственная индивидуальность рассматривалась уникальной не по причине эгоизма, а по причине законных прав, сотни научных аргументов и толерантных доказательств, что быть отстранённым и безучастным – это хорошо, это свобода, это современный выбор и забота о других, и его нежелание ни во что вмешиваться и к чему-либо привязываться – это высшая степень развитого, цивилизованного человека, а эгоизм совсем другое, и не надо приплетать. Ко всем бедам, Ифань и не пытался никого ни в чём убеждать, объяснять что-то, затруднять себя уточнениями, которые помогали бы ему быть понятым; за первым же ужином в честь знакомства, он произнёс столько незаконченных фраз, что Дами прониклась его скучающей позицией, когда договаривать что-либо не трудно, но незачем, новых слов не изобрели, старые всем известны, мысли у каждого собственные, навязывать чужие ни к чему, и каждый волен оставаться при своём мнении, суть общения – обменяться основной информацией. И то, если о ней спрашивают и она имеет практический смысл.

- Я как освободился, сразу взял билет, ну и… - Ифань не сказал «прилетел сюда», «оказался здесь», «сел в самолёт». Он уже накалывал на вилку спаржу.

- Хорошо, что ты прилетел, я давно тебя не видел, - улыбнулся Энди.

- Да, я давно тут не был. И в Синьцзяне тоже, но… - Ифань пил сок, не выразив ни намерений, ни планов, ни пожеланий насчёт Синьцзяна. Так и было весь вечер, и Дами, хмыкая где-то в мыслях, пошутила над ним сама для себя, что, скорее всего, он и проводя время с женщинами до конца ничего не доделывает, обрывая себя перед самым концом. Но это была едкая ирония, лишённая основания, всё-таки, личное и частное она об Ифане ещё знать не могла, и оставалось гадать, какой же он всё-таки человек, если узнать его ближе.

***

Сад в этой пустынной, как все монгольские степи (а когда-то, в древние эпохи, большая часть Цинхая была именно монгольской), местности, держался зелёным и сочным не благодаря времени года или климату, а щедрому снабжению водой, чтобы оазис главы синеозёрных всегда радовал глаз хозяина и его семьи и гостей. Буйствующая растительность деревьев и кустов служила не только украшением, но помогала устраивать незаметные встречи тем, кто в них нуждался. Предупрежденные, или отчитанные её братом, Николь с Сандо стали во стократ осторожнее, не всегда полагаясь на дверной замок, и удаляясь подальше от дома. Камеры наблюдения стояли только на высокой стене, ограждающей личные владения Лау, и их задачей было оповещать о вторжении, на территории же было много укромных мест и лавочек под сводом граба, за оградой из бирючины, в укромной тени изумрудной дзельквы, где обзор службы охраны пресекался. Николь шла в один из таких закутков, приняв вид гуляющей и никуда не спешащей. Генри со своей пассией сегодня не шатался бесцельно, уехав в Синин на какой-то киносеанс, но зато на тропинках встретилась Эмбер со своей подругой Луной. Не встречавшиеся за завтраком, который Николь, как завелось в последние дни, проспала, девушки поздоровались.

- Привет, Ники, - улыбнулась Эмбер, притормаживая. «Этого ещё не хватало, мне не до вежливых бесед!» - возмутилась Николь, пытаясь не выплеснуть это наружу.

- Доброго дня, Халбуви, - поздоровалась Луна с лёгким поклоном. На уйгурском Николь звали именно так. Имя переводилось, как «госпожа со счастливым знаком», то есть, родинкой, и большинство стариков или сельских, с кем приходилось сталкиваться из уйгуров, величали девушку именно «Халбуви». «Знать бы, что знак действительно счастливый, - хмыкнула сестра Николаса Тсе, - пока из всей удачи мне только Сандо и встретился, да на счастье ли?».