It Sleeps More Than Often (СИ)

— Это нечестно, господин епископ. Это умышленное распространение дезинфо…

— Не дезинформации, а слухов. Ты подлей маслица в огонь, а журналюги уж сами сбегутся на пожарище. Ты же знаешь, как это работает! Да, и.

Лоренц намеренно замолкает, поставив интонационную точку после слова “и”. Пусть Кэт спросит: “И что, господин епископ?”. Пусть играет по сценарию, по его сценарию.

— И что, господин епископ?

— И надеюсь, сегодня ты убедилась: я всё ещё твёрд в своих намерениях.

Послушав короткие гудки, Лоренц кладёт трубку и с чистой совестью возвращается к сайту. Логин-пароль, и вот он уже не епископ аугсбургский, а Flake66. Сегодня он попросит Ванессу поизображать одинокую девицу, развлекающую саму себя, в то время как её сосед, хакер-извращенец, взломал доступ к её компьютеру и вовсю подглядывает за девичьими забавами через веб-камеру.

***

Субботняя служба выдалась сумбурной, напряжённой. Давно Шнайдер не видел лица своих прихожан такими омрачёнными.

С тех пор, как до деревни долетели последние новости, паства сама не своя, да и сам отец Кристоф места себе не находит: в прессе стали появляться заметки, обличающие деятельность широко известной в Баварии общественной организации “Нечужие дети” — но кто знаком с этой конторой лучше самих рюккерсдорфцев? Сразу несколько публицистов независимо друг от друга высказали предположение, что таинственная гибель старого приходского священника может быть делом рук если не руководства организации, то кого-нибудь из её наиболее рьяных членов, действующего по указке, а то и вовсе без ведома своего начальства. Фрау Керпер с самого утра уже успела оббежать парочку радиостанций, лютуя и негодуя, обвиняя католиков в наветах и называя обвинения высосанным из пальца бредом. Шнайдер далёк от политики — впервые в мир больших интриг он окунулся лишь после вступления в сан настоятеля, и то с подачи монсеньора и доброй сестры Катарины. Но, как сказал бы Пауль: “Если ты не займёшься политикой, политика займётся тобой”, и Кристоф в очередной раз вынужден признать мудрость и прозорливость своего друга. Так неужели это правда, и несчастный отец Клаус стал жертвой злоумышленников, сперва оклеветавших его, а после и вовсе совершивших над невиновным стариком смертельное злодеяние? Шнайдеру, как и большинству баварцев, следящих за развитием истории с самого её начала, такая мысль никогда не приходила в голову. И снова правы те, кто утверждают: самые незаметные вещи всегда лежат на поверхности. Тем более на одном из новостных порталов уже писали, ссылаясь на тайный источник в епископате, что со стороны “Нечужих детей” в адрес бывшего рюккерсдорфского настоятеля неоднократно поступали угрозы, а кому-то из известных блогеров даже удалось выяснить, что некоторые из членов организации и прежде обвинялись в нападениях на людей. Но почему же односельчане отца Кристофа так взбудоражены? Разве не рады они, что сейчас, на волне журналистской истерии, полиция будет вынуждена взять в работу и эту версию? Собравшись в таверне у Гюнтера за закрытыми дверями ещё до того, как дочки хозяина взялись за приготовление завтраков, деревенское начальство держало совет. Пригласили и настоятеля, чем он был горд. Обсуждали поднявшуюся шумиху, с недовольством ожидая в гости сперва полицейских, а потом наверняка и журналистов. “Нам здесь такая суета не нужна”, — поскрипывая тем, что осталось от её голоса, сетовала старушка Мюллер. “Нечего им тут разнюхивать, был отец Клаус — и нет его. Всё это дела минувшие”, — соглашались Дюреры. “Упокой Господь его душу”, — добавил Гюнтер и перекрестился, — “Мы ещё со строительством этого чертовa автобана не разобрались, а тут новая напасть…”. “Постойте”, — встрял Шнайдер, — “Но разве вы не хотите, чтобы мир узнал правду? Если бесчестное злодеяние действительно лежит на совести общественников, то нужно поскорее это доказать, и дело с концом!”. “Эх, отец, Вы ещё так молоды и душою невинны. Правда ведь она у одних такая, а у других другая. Да Вы и сами скоро в этом убедитесь”, — увещевала настоятеля фрау Мюллер. Тем утром кофе у Гюнтера подавали слишком крепким и сладким, а пончики — пережаренными. Это было очень странное субботнее утро.

В качестве текстов для трактований Шнайдер приготовил сказание о Симе, Хаме и Иафете, сыновьях Ноя, унаследовавших землю после Потопа и разделивших её между собой. Он долго готовился — эту тему на третьем курсе богословия он проболел, и вынужден был изучать материал самостоятельно да при помощи Пауля, сходившего на лекцию в одиночку и затем пересказавшего другу её содержание “своими словами”. Из “своих слов” Пауля Шнайдер понял только, что потомки Хама — это ниггеры из бостонского гетто, поэтому на долларе изображён масонский знак. Вернувшись к теме через годы, Шнайдер открыл Ветхий Завет и трактования святых отцов нужной ему притчи и взялся за изучение темы с нуля. Он так боялся опозориться перед паствой, так волновался накануне службы, повторяя заученную наизусть проповедь собственного сочинения снова и снова…

И как же он разочарован сейчас, глядя в молельный зал, в знакомые лица, и читая на них полное отсутствие не только интереса, но и внимания. Неужели очередные сплетни для них важнее Слова Божьего. Кристоф не понимает. Он обижен, да так сильно, что когда пришло время для евхаристии, чуть не забыл одарить маленького Клемена благословением.

— Что с Вами, отец Кристоф? — с подозрением косится фрау Вебер, бумажной салфеткой промакивая остатки кагора с губ своего нового сына. Но тут же оттаивает и доверительно касается краешка рукава белого пасторского суперпеллицеума. — Мы слышали, что завтра Вы отправляетесь в Аугсбург по делам епархии, значит, Вы не сможете позаниматься с Клеменом?

Ох, позаниматься! Кристоф уже и забыл, что обещал подтянуть с мальчиком Закон Божий. Как неудобно — сегодня неудачи преследуют его одна за другой!

— Всё верно, фрау Вебер. Боюсь, завтра сразу после службы я отправлюсь в город — ярмарка откроется после полудня, и… Мне очень жаль. Хотя, знаете что? Почему бы нам не провести пробное занятие сегодня? Прямо сейчас? До вечера я всё равно свободен, и если юный герр Вебер не против…

Фрау аж просияла от счастья. Она тут же отправила ребёнка домой за письменными принадлежностями и собственным томиком Библии, а отца Кристофа одарила целым букетом благодарностей. Но Кристоф её добрых слов почти не слышал — собственные слова отозвались в его сознании каким-то тревожным эхом. Он назвал мальчика фамилией приёмных родителей, а ведь совсем недавно у того была другая фамилия. Интересно — какая? Наверное, сложнопроизносимая, как и все славянские фамилии. Каково приходится юному созданию — сегодня тебя зовут так, а завтра по-другому; за свои одиннадцать лет паренёк успел пожить жизнями двух разных людей. И Кристофу не кажется это забавным. Всё это слишком походит на жестокий эксперимент.

Расположившись с ребёнком в трапезной, Шнайдер начинает первый в своей жизни урок в качестве учителя. С первого взгляда в глаза бросается, насколько мальчик вышколен — даже его поза кричит о дисциплине: идеально ровная спина, шариковая ручка, крепко зажатая маленькими пальцами, локти не касаются поверхности стола. Даже почерк у подопечного — как на примерах из прописей. Быстро же его натаскали в местной школе! Когда-то Агнес сказала Шнайдеру, будто сожалеет, что не живёт в деревне — в наши дни если где и остались традиции классического школьного образования, то только в провинции. В современных городских учебных заведениях царит атмосфера попустительства и вседозволенности. Наверное, она права: рюккерсдорфцы уж слишком пекутся о том, чтобы подрастающее поколение было точной копией предшествующего — и так десятилетие за десятилетием.

— Скажи, Клемен, а зачем ты веришь? Почему ты решил, что католическая вера тебе необходима? — начинает Шнайдер издалека. Сейчас не средневековье, силком в церковь никого не тащат, и даже неразумное дитя должно сделать свой выбор самостоятельно, пусть и при мудрой поддержке взрослых.