It Sleeps More Than Often (СИ)

— Предпочитаешь пить в одиночку или… Так-так-так…

Лоренц при праздничном облачении, взмокший настолько, что его лицо уже не сильно разнится цветом с его же пилеолусом, протискивается в приоткрытую дверцу вагончика. Он захлопывает дверь, изящно вильнув задом — в обеих руках у него по большому стакану пива, свежий аромат которого тут же наполняет всю коморку. Поставив их рядом со стаканчиком сестры, он отыскивает на полу большой железный гвоздь и использует его как засов, просовывая в пустые петли между дверью и стенкой.

— Ну вот, теперь нам никто не помешает, — с секунду понаблюдав, как Катарина суетится — то схватится за фату, то запрыгнет одной ногой в туфлю, другой промазав мимо, — он с довольной ухмылкой берёт её за запястье: — Опять за своё? Жарко же. Посиди, отдохни, пивка попей.

У Лоренца была мысль раздеться самому, но епископское облачение — это не простенькая монашеская ряса. Конечно, жарко и неудобно, но одеваться заново без посторонней помощи будет ещё труднее. Он протягивает сестре её початый стакан, а сам берётся за один из принесённых с собой.

— За нас, — он возносит руку в дежурном тосте и делает глоток.

— И снова Вы следите за мной?

Катарина и Лоренц, прижимаясь друг к другу, вынуждены тесниться на единственной в коморке скамье. Устали оба, и стоять никому не хочется.

— А если и так? — поведя бровью, отвечает он.

— Но зачем? Вы что — так развлекаетесь?

— Дурочку из себя не строй. Нравишься ты мне.

— Это аморально, — Катарина делает очередной крупный глоток, будто запивая это слово. Нелепое слово, вырвавшееся из её уст — и на губах вместе с таящими пенными пузырьками остаётся привкус фальши. Кажется, Лоренц чувствует то же самое, ведь прежде чем ответить, он долго и заливисто смеётся.

— Не спорю. А когда, — он теснее жмётся к сестре, склоняясь над её взлохмаченной макушкой и шепча прямо в волосы, отчего у Катарины сжимаются сердце и бёдра, — а когда ты мокла под моими руками, это не было аморально?

Катарина судорожно дышит в стакан: глотка́ не делает — боится подавиться. Бёдра напрягаются, комкая трикотажный сарафан меж прижатых друг к другу коленей.

— Я знаю, что грешна, и не надо при каждом удобном случае мне об этом напоминать. Но, по крайней мере, я не ввергаю во грех других!

Лоренц снова смеётся.

— Потому что не можешь, — словив её полный непонимания взгляд, он рад продолжить. — Будь благочестивый отец Кристоф посговорчивее, ты уже давно бы обкатала этого молодого жеребца. Ну, расскажи мне, как ты трогала себя в своей келье, представляя его крепкое тело и то, на что оно способно? — Непонимание в глазах сестрицы сменяется злобой, а уголки губ, ранее едва заметно приподнятые в скептической ухмылке, ныне ползут вниз, уродуя маленький рот скорбными складками. — Но вот беда — наш добрый настоятель, в отличие от нас с тобой, истинно непогрешим. И своё поражение ты записываешь на счёт своего же благородства? Двойное лицемерие…

Впервые епископ пытает монахиню так изощрённо — одной лишь правдой. Он прав во всём. И почему же слабые люди так часто сами себя видят в свете более благородном, чем достойны того? Катарине очень обидно. Приняв сан, она добровольно приняла и отказ от мирской жизни, но так и не научилась блюсти обетов. Если бы она имела хоть десятую долю той стойкости, что есть у Шнайдера, её воля одержала бы верх над её слабостями. Если бы она имела хоть десятую долю той беспринципности, что есть у Лоренца, она бы отдалась слабостям, не стыдясь этого. Вместо того, чтобы сделать выбор — чьей дорогой идти, за кем следовать? — она мечется в неопределённости между страстями, стыдом и безутешностью. Две крупные слезинки срываются с каштановых ресниц и падают прямо в стакан, подёргивая пивную гладь еле различимыми кругами.

— Ну что ты… Не хотел тебя расстраивать. Полвека живу, а всё никак не привыкну к силе правды. Странные создания, эти люди, — Лоренц говорит о людях в третьем лице, будто сам к их числу себя не относит. Он притягивает монахиню ближе, позволяя ей носом уткнуться в его грудь. — Живут во лжи, а скажешь им об этом — обижаются.

— Я не обижаюсь, господин епископ. Просто я очень устала…

— Понимаю, деточка, — Лоренц аккуратно отодвигает стаканы подальше, чтоб не мешали.

Он уже держит ладонь сестры в своей и ласково поглаживает горячие пальчики. Катарина горит: и от осознания своей ничтожности, и от стеснения. Она вся мокрая от пота, но Лоренца это похоже не особо пугает. Ещё никогда она, дрянная девчонка, покинутая всеми и выбравшая особенный путь, не чувствовала себя такой одинокой. Чёртов епископ каждым касанием, каждым поглаживанием лишь подчёркивает её одиночество и никчёмность. Доброй женщины из неё не вышло, доброй невесты Христовой — тоже. Маленькая потеряшка в объятиях тирана.

— С истеричкой Керпер более или менее разобрались, осталось вытащить твоего несчастного Шнайдера из лап жутких сектантов, — в голосе епископа нет сарказма, но его слова отдают насмешкой. Вдруг он обхватывает голову девушки ладонями, заставляя её повернуться к нему лицом. Он сосредоточенно смотрит в огромные тёмные глаза, блестящие, чуть красные. Склоняется так близко, отчего она начинает дышать часто-часто, не рискуя пошевелиться, и от её дыхания стёкла епископских очков запотевают. Кончиком своего длинного птичьего носа он касается её — вздёрнутого, чуть заострённого. — Завтра я напрошусь на аудиенцию к кардиналу и лично доложу, что в Аугсбурге всё спокойно… — он дышит прямо ей в лицо, и в его дыхании нет ничего, кроме пива. — Моё доброе имя будет восстановлено, а слава — преумножена. Враги будут повержены, а ты… Кэт… ты ни о чём не беспокойся…

Теперь сестра может чувствовать чужое пиво не только на запах, но и на вкус. Рот епископа, огромный и хищный, как она привыкла о нём думать, ложится поверх её маленьких сжатых губ, накрывая их полностью. Она ощущает, как в подмышках уже хлюпает, а по бёдрам бегут ручьи. Волосы на висках прилипли к коже, и сарафан прилип к спине. Ей так душно, так жарко, что она задыхается. Она хочет сделать вздох и приоткрывает губы, позволяя чужому языку по-свойски проникнуть в свой рот. Между ног печёт неимоверно — это епископ накрыл низ её живота своей ладонью. Её же ладонь покоится на его паху — её туда положил он же . Она хочет сжать руку в кулак, пнуть старикашку и бежать, а вместо этого мягко обхватывает внушительный твёрдый бугорок влажными пальцами и замирает в нерешительности.

Лоренц наконец отрывается от её губ, шумно дыша. Очки запотели настолько, что сквозь стёкла уже ничего не видно, и он срывает их с носа и машинально запихивает за пазуху. Вот сейчас он ляпнет что-нибудь в своей манере и, как всегда, всё испортит. Кажется, этого ждут оба, но Лоренц удивляет: он молчит. Молча он зарывается своей ладонью монахине под юбку, задирая длинный подол до самых бёдер и оголяя белые ноги. Теперь уже её черёд шумно дышать: безотчётно разводя колени, она соскальзывает тазом на самый край скамьи, подаваясь навстречу проворным пальцам епископа. От пота её трусики уже совсем мокрые, и Лоренц скользит по пропитавшейся влагой материи кончиком мизинца, щекоча и раззадоривая.

— Хочешь, полижу? Только попроси, — шепчет епископ почти беззвучно, и от этих скабрезностей у Катарины внутри всё ещё сильнее сжимается, требуя разрядки.

— Я хочу… — шепчет в ответ монахиня. Она хочет, чтобы он ею овладел, прямо здесь и сейчас. Произнести вслух она этого не может, а о том, как будет управляться с его сутаной, кушаком, рясой, подрясником, брюками и Бог знает чем ещё — даже представления не имеет.

— Ну же, милая, скажи. Одно слово, и будет по-твоему, — Лоренц возвращается с поцелуем, будто вытребывая у её губ заветное признание. Он убирает свою ладонь с её промежности, укладывая её себе на бедро, отчего Катарина протестующе мычит в поцелуй. — Хочешь что-то сказать?

— Пожалуйста, — поскуливает она, хватаясь за его ладонь и пытаясь вернуть её на прежнее место, — пожалуйста, пожалуйста…