It Sleeps More Than Often (СИ)

— Господин Лоренц, о том, что творится в Вашей епархии, Вам должно быть известно лучше меня. Со своей стороны могу лишь отметить, что “неприметная деревушка”, как Вы совершенно верно обозвали это местечко — не то, чем кажется. Уж очень интересный объект для культурологических исследований она из себя представляет.

— Но почему именно Рюккерсдорф? Почему не любой другой провинциальный приход?

— С особенностями своих приходов разбирайтесь сами, господин епископ. Намекну лишь, что визиты сестры Катарины в Рюккерсдорф не были бесплодны. Я стар и надеюсь, что мне хватит времени закончить хотя бы эту главу своих исследований. А ещё я надеюсь, что на положении достопочтенной сестры Катарины наш разговор никак не отразится. Не хотелось бы мне думать, а чего доброго и убеждать других в том, что наш епископат — тюрьма молодых талантов. Позвольте девушке развиваться, коль скоро она испытывает потребность в подобного рода деятельности.

Вежливо попрощавшись и засунув мобильный в задний карман узких джинсов, Лоренц задумывается. По сути, не сказав ничего конкретного, старик подтвердил слова уголовницы. Что-то неладное творится в том приходе, и даже странно, что молодой отец настоятель никак не выдаёт беспокойства по этому поводу. Решив во что бы то ни стало выяснить правду, Лоренц ловит такси и едет до ближайшего к резиденции бара. Нет, пить он сегодня не собирается, по крайней мере в заведении — от бара до дома он прогуляется пешком. Никто, даже несчастный таксист, не должен распознать в угрюмом немолодом мужчине в странной одежде самого епископа аугсбургского.

***

Что-то заставило Кристофа вернуться в церковь. Завершив вечернюю службу, попрощавшись с прихожанами, он, как обычно, остался, чтобы прибраться. Полчаса на всё про всё и, щёлкнув выключателем, он заставил феноменальную люстру погаснуть, погрузив церковь в сонный мрак. Повернув ключ в замке, Кристоф направился к дому. Самый обычный вечер: скромный ужин, тёплый душ, несколько страниц перед сном. Уже лёжа в постели в одних трусах, он стал замечать, что буквы на страницах книги не складываются в слова, и чем упорнее он вглядывался в расплывчатый текст, тем более чужими казались ему напечатанные символы. Решив, что по ошибке взял книгу на незнакомом языке, Кристоф отложил её, а сам откинулся на подушку. Тревога в груди нарастала. Постепенно ему становилось жарко и очень светло, хотя окно было приоткрыто, свежий ночной воздух беспрепятственно поступал в комнату, освещённую лишь тускловатым свечением торшера. В конце концов Кристофу стало казаться, что он горит, как и всё вокруг — что всё в огне. “Свечи!”, — хлопнув ладонью по лбу, он вскочил с постели и ринулся в прихожую. Он вспомнил — он закрыл церковь, не погасив свечей! А что, если случайный ветерок ворвался в молельный зал сквозь дыру в витраже, подхватил пламя, запалил страницы молитвослова, откуда огонь уже перекинулся на белую алтарную скатерть? Кристоф чуть не выбежал на улицу в одном белье и без ключей — в последний миг опомнившись, он накинул первое, что попалось под руку — небрежно наброшенную на вешалку сутану. Ключи от церкви нашлись в кармане. Так, в домашних тапочках и в сутане на голое тело, застёгиваясь на ходу, он бежал до самой церкви. Дверь оказалась приоткрытой, а внутри плясали огненные всполохи! “Огонь!”, — кричал Шнайдер, залетая внутрь. “Зачем кричать, отец? И что плохого в огне?”. Внутри была женщина. Её голос, тихий и нежный, ласковый и чарующий, словно глас серены, лился отовсюду: из-под свода, из-под скамей, и конечно же от каждой из горящих свечей. Не поворачиваясь лицом к Кристофу, она плавно скользила вдоль стен с длинной тонкой свечкой в руке. От своего огнива она зажигала другие свечи, и вскоре весь молельный зал наполнился жаром, светом и запахом таящего воска. Сощурившись на непривычное жёлтое сияние, Шнайдер вознёс взор ко своду — люстра не горела. В молельном зале были только он, женщина и огонь. С тревогой и интересом наблюдал он за действиями женщины. Струящийся сарафан в мелкую полоску спускался до пола, отчего ступней её не было видно. Тонкими крепкими руками она руководила пламенем, ловко заражая огнём одну свечу от другой, а её голову прикрывала обычная серая фата. “Сестра Катарина, что Вы здесь делаете?”, — забормотал Кристоф. “Отец, ну что Вы, меня здесь нет”, — она обернулась, и он бы сражён её лицом — светлым, чистым, таким приветливым — это был лик святой. “Меня здесь нет”, — повторила она и, установив в подсвечник последнюю свечку — тонкую, что держала в руке, легла на ближайшую к алтарю скамью. “Меня здесь нет”, — распятье, необычно богатое, инкрустированное драгоценными камнями, скользнуло по маленькой часто вздымающейся груди и упало вниз, повиснув в паре сантиметров от пола на пережимающий тонкую шею монахини золотой цепочке. Проследив движение креста, Кристоф заметил две маленькие горошинки, увенчивающие холмики скромных полусфер под скользкой тонкой тканью сарафана. “Сестра, на Вас нет белья”, — сказал он то ли с упрёком, то ли с удивлением. Вместо ответа монахиня стянула с головы фату. Жёлтые волосы переливались в дрожащем свете сотен горящих свечей, будто бы волосы и свечи были сотканы из одной субстанции. “Сестра, у Вас голова горит”, — встревожился Кристоф, но в голосе его не было тревоги. “Горит. Я вся горю”, — монахиня лежала на скамье, опустив одну ногу на пол, и шарила маленькими ладонями по тонкому телу. По залу гулял ветер. Каким-то странным образом не тревожа пламени свечей, он колыхал полосатый сарафан, заставляя ткань переливаться мелкой рябью, отчего монахиня становилась похожа на озёрную гладь. “Гореть — опасно для здоровья”, — сказал Кристоф и почувствовал жар уже и на своих щеках. “Так помогите же мне”, — прошептала сестра, потихоньку захватывая пальцами края подола и оттягивая его вверх. “Да разве же я лекарь?”, — мямлил Кристоф, сам не веря, что говорит такое. “О, да”, — пропела она в ответ и стрельнула глазами в сторону алтаря. Проследив за её взглядом, Кристоф сразу всё понял. На алтаре, на белой скатерти, стояла белая свеча — толстая, он едва мог обхватить её большим и указательным пальцем, и длинная. Эта была единственная незажжённая свеча в зале. Взяв её, Кристоф передал её извивающейся на скамье монахине. Подол уже достиг колен, а лиф сарафана съехал набок, отчего кусочек правой груди вынырнул наружу. Кристоф хотел попросить позволения остаться, побыть рядом, посмотреть, но этого не понадобилось — монахиня никуда его и не гнала. Она подвинулась ближе к спинке скамьи и приподняла голову, вопрошающе глядя на Кристофа своими огромными мультяшными глазами, в которых вместо зрачков дрожали оранжевые огоньки. Кристоф снова всё понял без слов: присев на скамью, он позволил девушке уложить свою голову себе на бедро. Он не мог видеть того, что она делала — согнув широко расставленные ноги в коленях, она натянула подол сарафана, образовав из него надёжный заслон от чужих глаз. Но он мог чувствовать, как её тело содрогается от каждого толчка, как мелкая дрожь пробегает по её животу, пока своею рукой она умело орудует массивной свечой за сарафановым занавесом, как напрягается её грудь, особенно когда сестра зажимает соски свободной рукой; он мог слышать её шумные вздохи, со временем переходящие то в гортанные хрипы, то в тоненькие постанывания. Одной рукой он держал её за предплечье, другой накрывал её лоб — как подобает вести себя священнику у ложа смертельно больной. Вдруг она остановилась, свела ноги, развернулась лицом к Кристофу и присела на колени, а свечка упала на пол и покатилась к амвону, оставляя на пыльном полу пунктирный влажный след. “Вы замечательно придумали, отец”, — прошептала она, впиваясь в Кристофа хищным взглядом, — “Я всегда знала, что Вы такой”. “Какой — такой?”, — переспросил Кристоф, но до него самого уже начал доходить смысл её слов: он вдруг обнаружил себя совсем обнажённым, расстёгнутая сутана валялась у подножия скамьи, а бельё само собой куда-то подевалось. Белья просто не было, как и тапочек — босыми ступнями Кристоф чувствовал каждую пылинку на холодном полу, а ещё он чувствовал укусы на своём животе. Опустив взгляд, без страха, без сомнения и даже без удивления он узрел монахиню, которая, по-кошачьи выгнув спину, легонько покусывала его живот, опускаясь ртом всё ниже и ниже. Её руки шарили по его бёдрам, а острые коленки упирались в гладкую поверхность деревянной скамьи, и наверное, ей было неудобно. Сарафан собрался гармошкой на прогнутой пояснице, оголив белые ягодицы, призывно мерцающие в тёплом свете свечей. “Я не такой”, — просвистел Кристоф, будто лёгкие его были полны дыр, — “Изыди!”. Не поднимая головы, сестра что-то промурлыкала, и, не разобрав ни слова, Кристоф ближе склонился к её голове, и вдруг понял, что ответить она не может — её рот слишком занят…