It Sleeps More Than Often (СИ)

Ворота резиденции распахиваются, как только мерседес монахини появляется на горизонте — будто бы епископ так и выжидал её появления, дежуря у окна. Припарковавшись, Катарина следует к двери через залитую солнцем и переливающуюся всеми оттенками изумруда лужайку. Двери открываются также с фальстартом — за несколько шагов до того, как сестра ступает на порог. Лоренц молча пропускает её внутрь. Он хмур, угрюм и в длинном банном халате — отвратительное зрелище, подкрепляемое крепким перегарным амбре.

— Выпьешь чего-нибудь? — заявляет он вместо приветствия и, не дожидаясь ответа, но предугадывая его, наливает немного виски в заляпанный следами липких пальцев стакан, — а я выпью.

Катарина, не стесняясь, усаживается на знакомый ей уже диванчик. В гостиной снова прохладно, но на этот раз прохлада приятная — такая, какой она и должна быть для человека, зашедшего с почти уже летней жары под высокие своды резиденции.

— Ну, что скажешь? — Лоренц усаживается на кресло напротив дивана и, даже не поморщась, отпивает из грязного стакана.

— О чём? — Катарина держится скромно, но уверенно.

— Обо всём об этом. Я накосячил, да? Скажи честно! Эта тупая дура Керпер поднимает бучу, и мне уже намекнули парой ранних звонков из секретариата кардинала, что надо бы шумиху как-то сгладить. Попал я, сестрица…

Таких откровений Катарина точно не ожидала услышать. Она молчит, не находя слов, а Лоренц продолжает изливаться — уж за словесами он никогда в карман не лез, особенно со хмеля.

— А может, это твой шанс, а? Ты же ненавидишь меня? Понять не могу, за что именно, но это же так, признайся… Сейчас против меня поднимется целая кампания, а ты возьмёшь да и выступишь с парой слезливых историй. Если удачно попадёшь в волну, то может и выгорит чего. Ну, ты же не упустишь шанс отомстить, нет? Правда, понять не могу, за что…

— Господин епископ, — прерывает его Катарина. — Вы за этим меня вызывали? Чтобы узнать, поддержу ли я Вас или выступлю против? За этим?

Лоренц молчит, отводя взгляд. Он как-то жалок сегодня, и его почти даже жалко, если бы не то и дело распахивающиеся полы халата, обнажающие бледные тонкие конечности, дряблые, мохнатые и отвратительные.

— Господин епископ, — повторяет обращение сестра и не продолжает, пока он не переводит взор в её сторону. — Вы правы, я Вас ненавижу, и того, что я о Вас знаю, хватит не только на то, чтобы заполнить всю мою душу ненавистью, но и на целые мемуары. Но я никогда не выступлю против Вас публично — за это можете быть спокойны. Я католичка, и институт Церкви для меня свят. Бросать тень на всю Католическую Церковь Германии, обличая одного из её самых ярких представителей, для меня — кощунство и святотатство. И пусть Вы и неприятны мне, мягко выражаясь, как человек, как мужчина, но Вы — мой епископ, а субординацию я блюду строго. И моя задача как представительницы монашеского ордена, как истинно верующей — поддерживать своего епископа. В борьбе со СМИ, Керпер и кем бы то ни было, я — на Вашей стороне. А вне борьбы я предпочла бы вообще Вас не знать.

Лоренц проглатывает остатки виски со дна стакана и идёт за следующей порцией. Вернувшись, он смотрит на монахиню сверху вниз — прямо в глаза, чистые, умытые, не испорченные косметикой, в глаза, и более никуда.

— Всё сказала? Свободна. Я свяжусь с тобой для дальнейших поручений.

Не дожидаясь, пока он передумает, Катарина покидает резиденцию, хлопнув дверью. На самом деле дверь хлопнула сама — ветер помог, но действо это прозвучало таким громким финальным аккордом скорой и непонятной встречи, что оставшийся один в доме Лоренц невольно вздрагивает. В окно он наблюдает за удаляющейся фигурой: он взгляда отвести не может от колыхающейся на ветру материи платья, от лёгкой поступи миниатюрной женщины, от косынки, покрывающей её голову… Он отходит от окна лишь когда мерседес скрывается из виду. Только тогда епископ позволяет себе присесть на диван, ещё хранящий тепло недавней гостьи, и, опустив лицо в раскрытые ладони, тихонько выругаться.

***

Шнайдер вернулся в Рюккерсдорф в полном расстройстве чувств. События дня гудели в его голове роем надоедливых ос, ярких, быстрых и ядовитых. Ещё никогда такое количество переживаний не втискивалось в столь тесный промежуток времени. Попрощавшись с нервным и каким-то заведённым Паулем, от души попросив того не гнать по пути в Нойхаус и быть осторожнее на дорогах, отец Кристоф зашёл в свой дом, скинул тесные, надоевшие до жути туфли, такой же тесный сюртук, что лепит его тело неотразимым, заковывая и зажимая, и прошёл в гостиную. Свет он не включал — луны и звёзд, просачивающихся в комнату сквозь незанавешенное окно рассеянными серебристыми дорожками, вполне хватало, чтобы позволить ему ориентироваться в пространстве, а большего Шнайдеру и не требовалось. Решив, что с делами насущными он разберётся чуть позже, он рухнул на диван, раскидав не вмещающиеся во всю длину ноги по сторонам: правую на спинку, а левую свесил до полу. Правую ладонь он подложил себе под голову вместо подушки, а левую затаил на груди, у усталого, но спокойного сердца. Мысли-осы жалили поочереди: сперва Шнайдеру вспомнился волнительный момент встречи с Катариной. Кристоф боялся этой встречи, ведь их предыдущая произвела на него сокрушительное действие, и он боялся нового обострения чувств, боялся быть раскрытым ею или же, что ещё хуже — кем-то сторонним. От себя он прятаться уже не в силах — приняв наконец, что чистый образ молодой монахини заставляет его трепетать духовно и страдать физически, он решил расценивать эту коллизию как испытание. Господь не посылает нам испытаний, которые мы не сможем преодолеть. Наваждение, что жрёт Кристофа изнутри уже долгие годы — со дня поминок его матери, а может быть, как знать, и ещё раньше — на этот раз приняло конкретные формы. Это оно затмевает его очи, заставляя смотреть на добрую женщину сквозь вожделение. Кристоф должен переступить через искушение и выйти победителем из битвы с Нечистым. От мыслей о Катарине он в своих размышлениях резко перенёсся к самим слушаниям. Даже сейчас, после личной похвалы господина епископа, такой воодушевляющей, горячей, после убедительных доводов Пауля, всю дорогу из Аугсбурга внушавшего ему, Кристофу, что не было никакого позора — даже после всего этого Шнайдер не мог вспоминать своих речей, не обжигаясь стыдом. Лёжа в темноте, он горел, воскрешая в памяти острые фразы, сорвавшиеся с его губ, таких чистых и надёжных, не ведавших ни грязного слова, ни грязного поцелуя. Как же он осмелился… Вот так, при всём честно́м народе. Хоть бы Агнес не смотрела эту чёртову трансляцию — она же в нём разочаруется! Разочарование… Вот что сменило собою стыд. Тонкие губы священника сжались от негодования, обострив рельеф скул. Бесчинства, творимые нечестивцами сегодня на Ратхаусплатц, были отражением другого мира — мира, которому он, отец Кристоф, никогда не принадлжал. Переосмыслив случившееся, он корил себя за нерешительность. Когда толпа напала на полицейского, он так растерялся, что мог лишь наблюдать. А когда напали на сестру Катарину — и вовсе, замер на месте, потеряв и способность думать, и даже способность двигаться. Если бы не Пауль, его смелый добрый Пауль, монахиню постигла бы беда… Даже очень стараясь, Кристоф не мог назвать себя трусом, но вот эта неспособность к принятию быстрых решений… Она делает его ненадёжным. Для тех, кто рядом, для паствы, для него самого. Как можно положиться на человека, который в экстренных ситуациях забывает, как двигаться? И снова стыд. А если бы Пауля не было рядом, а если бы ему пришлось в одиночку противостоять, например, налётчикам, решившим напасть на его церковь? Вынув затёкшую ладонь из-под головы, Кристоф прикрыл ею горячие глаза. Для воина Христова он слишком мягок, и даже для приходского священника — слишком тепличен. Ему нужно научиться быть сильным. Сильным-сильным…

На дворе утро, и отец Кристоф просыпается. Тело ломит после долгой ночи на неудобном диване, рубашка, и брюки, и носки, и даже воротничок, и ремень он вчера не снял — всё это взмокло от пота, заставляя разгорячённую кожу зудеть и чесаться. Окно светится, как прожектор, заливая комнату пыльным желтоватым теплом. Часы на стене показывают половину девятого, а в дверь настойчиво стучатся. Не сильно удивившись — наверняка после вчерашнего шоу прихожанам не терпится выведать у своего настоятеля все подробности — Кристоф с тихим стоном и превозмогая боль в пояснице поднимается с дивана и шлёпает несвежими носками по ковру к прихожей. На пороге семейство Вебер в полном составе: пожилая чета и юный Клемен. Даже поверхностного взгляда на мальчишку достаточно, чтобы отец Кристоф понял — парень набрал в весе, заметно поздоровел, а счастливая улыбка на скуластом веснушчатом лице говорит о его самочувствие ярче любых слов.