It Sleeps More Than Often (СИ)

— Вы обвиняете мусульманское сообщество в причастии к убийству Вашего предшественника? — всё ещё не веря в происходящее уточняет мулатка. Мусульман не принято ни в чём обвинять, по крайней мере в публичном поле, и подобное заявление — событие историческое…

— Я никого ни в чём не обвиняю, — ничуть не поменявшись в лице, отвечает Шнайдер. — Я лишь прошу уважаемую публику предположить. Могло бы такое быть? Вспомним хотя бы Нормандию.* Мог ли старый католический священник пасть жертвой исламского радикализма? Мог? Мог?

— Мог! — раздаётся из зала, и одиночный выкрик подхватывается десятком других.

Зал погружается в панику, мэр спешно требует охрану в помещение и бросает гневный взгляд в сторону епископа. Епископ лишь разводит руками и поднимается из-за стола, увлекая за собою и своих соратников. Муллу Салаха и его свиту выводят через другую дверь, а мэр вместо заключительного слова выдаёт:

— Вы сами всё видели. Решение за парламентом.

Уже в кулуарах охрана берёт четверых клириков в плотное кольцо.

— Нужно подождать, господин епископ. На улице сейчас небезопасно. Мы ищем пути, чтобы эвакуировать Вас отсюда, — нашёптывает Лоренцу верный Лео.

— Нам нечего бояться, сын мой, — Лоренц вновь в своём амплуа.

Шнайдера вдруг подменяют. Вместо самоуверенного блистательного молодого человека перед Лоренцем стоит нашкодивший семинарист. Его щёки пылают, губы дрожат, глаза блестят.

— Простите меня, господин епископ, я всё испортил!

Он подлетает к Лоренцу и, склонившись в учтивом поклоне, прикладывается к рубиновому перстню на правой руке, а затем — ещё раз, уже непосредственно к бледной коже холодной епископской кисти.

— Ну же, отец, не винитесь, ибо Вы неповинны, — Лоренц по-наставнически приобнимает Шнайдера за плечо и невольно восхищается его крепостью. Он бы задержался в таком положении чуть дольше, вдохнул бы мускусный аромат гладкой кожи, провёл бы по твёрдым мышцам горделиво выпрямленной спины — он всегда восхищался молодыми и крепкими мужскими телами, ведь у него самого такого никогда не было, но обстановка не благоприятствует лирическим отступлениям. — Более того, я Вам благодарен. И Вам лично — Вы, смелый воин армии Христовой, нашли в себе силы выступить с правдой, несмотря на траур по погибшему наставнику, и вам всем, — он поочерёдно одаривает благословением Катарину и Ландерса. — Сегодня мы все хорошо поработали, вот увидите, вот увидите… Народ нас поддержит. А СМИ… Да пошли они!

Лоренц, подгоняемый личной охраной, покидает здание Ратуши через один из пожарных выходов, оставляя троих подопечных на произвол судьбы. Они долго стоят молча, переваривая, оценивая случившееся. По традиции сестра мобилизуется первой:

— Отец Кристоф, отец Пауль, — первое имя она произносит нарочито небрежно, второе — с нарочитой почтительностью, — нам нужно выбираться отсюда. Попробуем добежать до стоянки.

Едва подойдя к служебному выходу, все трое замирают на месте. Площадь кишит людьми, сотрудников полиции заметно прибавилось, и трое в клерикальном, стоит им ступить за порог Ратуши, не останутся для толпы незамеченными. Интернет-трансляция сделала их знаменитостями, и каждый жаждет пообщаться со слугами Господними, но не каждый при этом руководствуется благостными мотивами. Окинув взглядом столпотворение, Катарина даже крестится. До башни Перлахтурм, за которой припаркованы машины делегатов, идти всего ничего, но путь не обещает быть спокойным.

***

Разномастные группки кучкуются по всей площади, разбавленные зеваками-одиночками и случайными попаданцами: в погожий день площадь полна туристов, которые, не ведая о царящем в городе напряжении, неосмотрительно выбрали для прогулки самое неподходящее время. Стараясь взглядом выцепливать из общей толпы именно людей неевропейской наружности или же граждан в традиционных мусульманских одеяниях, троица пытается держать путь, не попадаясь им на глаза. И сперва это даже удаётся. Однако прятаться на просматриваемой со всех сторон площади, сверкая серой фатой, тяжёлым распятием и белыми воротничками — задача не из простых. Вскоре парочка смуглых подростков устрашающего вида замечает процессию, и в сторону Шнайдера летят угрожающие выкрики на непонятном языке. О том, что тирада предназначается именно отцу Кристофу, свидетельствуют не только скабрезные жесты, но и летящая вдогонку словам недопитая стеклянная бутылка кока-колы. Бутылка проделывает в воздухе размашистую дугу и приземляется в нескольких метрах от несчастного. Не разбившись о брусчатку, она извергается тёмной шипящей пеной, и к месту происшествия тут же поспевает дежурящий неподалёку полицейский. Вычислив бросавшего, он достаёт дубинку и решительно направляется к подросткам. Наверное, он ожидал, что они поступят, как и следует нормальным нашкодившим детям, то есть бросятся наутёк, но как же он ошибался! Завидев стража порядка, да ещё и с орудием наголо, подростки поднимают гвалт, и уже через несколько секунд вокруг них собирается группа поддержки из таких же бесцеремонных молодчиков. Сборище всё разрастается, и гвалт становится всё оглушительнее, а полицейский, так и не решившись подойти к нарушителю общественного порядка вплотную, что-то наговаривает в служебную рацию. Скорее всего — запрашивает подмогу на свой квадрат, но прежде, чем коллеги поспевают на его зов, ещё одна бутылка летит из толпы, и на этот раз разглядеть метателя уже не удаётся — бутылка мелким прицелом отправляется в полицейского, задевая того за плечо. Отбросив предрассудки, полицейский уверенно шагает прямо в эпицентр спонтанно образовавшегося столпотворения и дважды прикладывает первого попавшегося юнца дубинкой. Шнайдер и Ландерс застывают в оцепенении, не в силах оторвать взглядов от разыгрывающейся драмы, и Катарине приходится дёргать их за рукава пиджаков, чтобы сподвигнуть продолжить путь.

Но далеко продвинуться им не удаётся: действие безымянного полицейского вместо устрашения производит противоположный эффект. Подростки толпой наваливаются на бедолагу, валят на землю и начинают пинать. Тут уже настала очередь Катарины растеряться: в отличие от молодых настоятелей, её жизнь до монастыря не была тепличной, ей всякого довелось повидать. Да что скрывать: когда-то она сама была проблемным подростком: ночные вылазки со Штеффи навсегда осели ржавыми хлопьями на дне её и так небезупречной биографии. Обнося магазинчики, они с подружкой производили впечатление настолько развязное, что несчастные ночные кассиры дрожали, глядя в лица наглых малолеток, но Катарина прекрасно помнит, что для них самих, для наглых малолеток, не было ничего страшнее слова “полиция”. Полиция означала конец, с полицией встречаться было нельзя, а если уж не повезло и пришлось — вести себя следовало тише воды ниже травы, чтобы не дай Бог, не вызвать ещё больший гнев служителей правопорядка. То, что сейчас творится на Ратхаусплатц, шокирует её: современная шпана не только не боится привлечь внимания полиции, но и вступает с ней в открытый конфликт. Шок, потому что подобное может быть лишь признаком упадка, началом эры падения авторитетов. Уничижение авторитета власти, всех государственных институтов, самого порядка в конце концов. Германия и порядок — это синонимы, но кажется, тождества больше нет. Точнее, оно осталось, но лишь частично: пока одна часть населения всё ещё следует старым порядкам, чтя закон светский наравне с законом Божьим, другая часть населения признаёт только закон Божий, но Бог их чужой, и закон его — чуждый.

Четверо силовиков поспевают на выручку коллеге, на ходу раскидывая шантрапу в разные стороны. Двоих удаётся скрутить, и их волокут в сторону башни — за ней, рядом со стоянкой, припаркованы несколько дежурных полицейских автомобилей. Подростков именно волокут: обнаружив кольца наручников на сведённых за спинами запястьях, они отказываются идти, оставаясь валяться на брусчатке и истошно орать, пока их более удачливые товарищи снимают всё происходящее на камеры своих телефонов, снабжая видео агрессивными антиправительственными комментариями. В итоге полицейским приходится чуть ли не отдирать “пострадавших” от земли и, удерживая под мышками, тащить волоком сквозь толпу.