Лунные пряхи

— Как ты только можешь пить эту пакость! Отвратительное пойло.

— Все истинные проэллины ценят этот вкус. Ох, как хорошо.

Я откинулась на спинку стула и понемногу потягивала напиток. Подняв бокал, я наконец-то позволила себе не таясь торжествующе улыбнуться.

— Это был чудесный день, — сказала я, — замечательный день. Выпьем за нас… и за наших отсутствующих друзей.

Мы выпили. Франсис с улыбкой смотрела на меня.

— Хочу тебе еще кое-что сообщить, невежественная дикарка. Среди этих первоклассных сорняков, которые ты мне притащила, оказалась — уверена, по чистой случайности — штуковина, которая в самом деле представляет интерес.

— Всемогущий Зевс! Какая же я умница! Имеешь в виду волосатую ястребинку?

— Ни в коем случае. Вот, погляди-ка. — Возле нее в стакане с водой стояли несколько растений. Она осторожно взяла одно из них и протянула мне. — И ты очень разумно поступила, что принесла его вместе с корнем. Осторожней, осторожней.

У растения этого были круглые листья, покрытые белым пушком, и пурпурные стелющиеся стебли, смутно показавшиеся мне знакомыми.

— И что же это такое?

— Origanum dictamnus, — торжественно произнесла Франсис.

— Вот как?

— Немудрено, что тебе это ни о чем не говорит. Иными словами, это ясенец белый, разновидность майорана. Возможно, ты даже встречала его в Англии, хотя и не обращала внимания; порой он попадается в горных садах.

— Он редко встречается или что-то в этом роде?

— Да нет, просто любопытно, что ты нашла его здесь. Родина его — Крит, отсюда и название. Dictamnus означает, что впервые это растение было обнаружено на этом самом месте, на горе Дикте.

— На Дикте! Там, где родился Зевс! Франсис, вот здорово!

— A Origanum переводится как «горная радость». Не потому, что растение это очень уж красиво, а из-за его свойств. Греки и римляне использовали его как лекарственную траву, а еще в качестве красителя и для ароматизации. Они также называли его «травой счастья», плели из него венки и украшали головы своих возлюбленных. Мило, не правда ли?

— Прелестно. Ты специально проштудировала литературу, чтобы произвести на меня впечатление?

— Само собой. — Она рассмеялась и взяла в руки книгу, лежавшую на столе рядом с ней. — Это справочник по греческим полевым цветам, и тут можно вычитать весьма любопытные вещи. Здесь имеется довольно длинный отрывок об Origanum, позаимствованный из книги по медицине, написанной в первом веке нашей эры неким греком по имени Диоскоридес. Текст приводится в переводе — очень удачном, кстати, — сделанном в семнадцатом веке. Слушай.

Она перевернула страницу и отыскала нужное место.

— «Dictamnus, который некоторые называют Pulegium sylvestre (а некоторые Embactron, или Beluocas, или Artemidion, или Creticus, или Ephemeron, или Еldian, или Belotocos, или Dorcidium, или Elbunium, а римляне — Ustilago rustica) — это критское растение, похожее на Pulegium. Но листья у него крупнее, мягкие и будто пушистые; растение не приносит ни цветов, ни плодов, однако обладает всеми теми же свойствами, что и Sative pulegium, и даже еще в большей степени, поскольку его можно не только заваривать и пить, но и прикладывать к ранам, а при окуривании оно способствует изгнанию мертвого плода. На Крите также говорят, что если подстреленного козла накормить этой травкой, то стрелы изгоняются, а раны заживают… А корень его горячит кровь, так говорят те, кто его пробовал; а еще он ускоряет течение родов, также сок его, если выпить его вместе с вином, помогает при укусах змей… Но если сок его капнуть на рану, она немедленно заживает». Что это ты так на меня смотришь?

— Да так. Просто я раздумывала, используют ли его критяне до сих пор как целебное средство. В смысле, как панацею от всех бед — от выкидышей до укусов змей…

— Весьма вероятно. Такие знания обычно передают из поколения в поколение. Итак, это «горная радость». — Она забрала у меня растение и снова поставила его в воду. — В общем-то ничего особенного, но было бы очень интересно поглядеть, как оно растет. Ты помнишь, где нашла его?

— Точно я тебе не скажу. — Мы с Ламбисом, образно выражаясь, паслись на ходу, словно преследуемые олени. — Но примерно сориентируюсь, где-то с точностью до пары квадратных миль. Однако пройти там очень нелегко, — добавила я, — дорога идет отвесно, порой даже почти перпендикулярно. А ты в самом деле хотела бы сходить туда и посмотреть на него?

В голове моей гудел похоронным звоном план Марка в отношении нашего отъезда. Бедняжка Франсис — кажется, она здорово расстроится. И какая опасность, ну какая вообще нам может грозить опасность?

— Вообще-то хотела бы.

Франсис наблюдала за мной с несколько озадаченным видом.

— Я… я постараюсь припомнить, где нашла его, — сказала я.

Еще мгновение она смотрела на меня, затем порывисто вскочила.

— Ладно, пойдем-ка поедим. Ты, наверное, устала как собака. Тони посулил нам осьминога, который, по его словам, представляет собой деликатес, неизвестный даже в лучших ресторанах Лондона.

— А-а…

— Ну, дорогая, в жизни все надо попробовать, — изрекла Франсис. — Слушай, дай-ка мне, пожалуйста, полиэтиленовые мешочки. Бог с ними, с остальными травками, но Origanum я хочу надежно укрыть. А разгляжу его позже.

— О господи, а я и забыла о мешочках. Забрала их из твоей комнаты, а потом бросила в карман своей куртки и забыла ее надеть. Сейчас принесу.

— Да ладно, не беспокойся, ты и так за сегодня находилась. Это дело может подождать.

— Да брось ты, я мигом.

Когда мы пересекали коридор, я мельком заметила Софью — держа в руках мои туфли, она проскользнула за дверь кабинета Стратоса. Должно быть, она уже закончила уборку наверху; значит, с радостью подумала я, мне не придется больше с ней сталкиваться. Невзирая на протесты Франсис, я оставила ее у входа в ресторан, а сама побежала наверх, в свою комнату.

Софья навела там полный порядок: куртка моя висела за дверью, сброшенное платье было аккуратно перекинуто через спинку стула, полотенца тщательно сложены, а покрывало снято с кровати. Полиэтиленовых мешочков не оказалось в первом кармане, в который я залезла, — да и когда мне удавалось что-либо отыскать с первого раза? — но я нашла их в другом и снова сбежала вниз.

Ужин прошел очень весело. Даже осьминог, которого мы умяли под неусыпным надзором Тони, оказался вполне съедобным. Последовавший за ним барашек был изумителен, хотя я до сих пор не могу спокойно есть нежное мясо совсем молоденьких барашков.

— Их просто не могут дольше держать на подножном корму, — успокаивала я Франсис, заметив, что та пригорюнилась. — Здесь не хватает пастбищ, чтобы выращивать их до больших размеров. А если ты собираешься задержаться в Греции на празднование Пасхи, боюсь, что тебе придется привыкнуть к зрелищу, когда пасхальный барашек торжественно входит в дом вместе со всей семьей, чтобы быть там съеденным. Дети пестуют его, играют с ним и обожают его; потом ему перерезают горло, всей семьей оплакивают и наконец радостно пируют.

— Какой ужас! Но это же предательство!

— Что ж, такова традиция. И это символично.

— Да, наверное. Но разве они не могут использовать иные символы, например, хлеб с вином?

— О, их они тоже используют. Но сама подумай, жертвоприношение к Пасхе в их собственных домах… Раньше я считала так же, как и ты, да и сейчас не могу спокойно смотреть, как на страстную пятницу барашки и телята бредут домой на заклание. Но по-моему, это в миллион раз лучше, чем то, что проделываем мы у себя дома и при этом прикидываемся гуманистами. Здесь барашек растет обласканный, счастливый и ни о чем не подозревает — порой видишь, как он резвится с детишками, словно маленький песик. И пока ему не всадят в горло нож, он даже не догадывается, что скоро умрет. Разве это не лучше, чем наши омерзительные, битком набитые животными грузовики, которые по понедельникам и четвергам, громыхая, устремляются на бойни, где бедные животные вдыхают запах крови и в атмосфере, насквозь пропитанной страхом и смертью, покорно дожидаются своей очереди? И в чем тут гуманизм?