Прыжок

Сэди опрокинул в себя остатки виски из стакана и сильно закашлялся, глаза его наполнились слезами из-за непривычки к большим дозам алкоголя.

— Они меня жестоко изнасиловали, когда мне было двенадцать лет. Они покалечили меня, и очень сильно. Я не пожелал бы никому, чтобы с ним случилось такое, мистер Левис. Особенно с маленьким ребенком, скажем, трех лет. Ведь и вы не стали бы мириться с подобным, не правда ли?

Психопат и социопат Дональд Левис — жестокий и порочный человек, сгусток противоречий и собрание извращенных понятий о том, что хорошо и что плохо — не мог ни при каких обстоятельствах смириться с чем-то подобным. Во всяком случае, в тюрьме это точно было невозможно. Никто из нормальных мужчин-заключенных не мог позволить спокойно находиться в тюрьме такого рода извращенцу, кто бы он ни был. На подобные тюремные понятия и опирался в своем поступке Сэди.

— Ты хорошо сделал Сэди, дорогой, — задумчиво произнес Левис. — И, как ты верно подчеркнул, твой маленький дар может оказаться весьма ценным для меня. Теперь я за тобой присмотрю. Ты отныне под моей защитой. Я с этим разберусь, и больше не забивай этим свою маленькую головку.

— Спасибо, мистер Левис, — улыбнулся Сэди.

Он вернулся в комнату отдыха. Джорджио подмигнул ему, когда Сэди сел смотреть фильм «Эммендейл». И Сэди нежно улыбнулся Джорджио, а потом отвернулся к экрану.

Однако Сэди видел перед собой не телеэкран… Ему виделись двое мужчин в темной, вонючей комнате; он ощущал смрад фекалий и крови, смешанный с резким запахом пота, слышал шумное мужское дыхание, насыщенное перегаром от бренди и табачного дыма, а затем — детский плач, в котором были боль и ужас ребенка. Этим ребенком был он, Сэди.

Дэви пришел домой в одиннадцать тридцать вечера полупьяный и очень усталый. Он стянул с себя кожаный пиджак и повесил его на перила лестницы. Зевнув, Дэви прошел в прихожую.

Кэрол ждала его, сидя в кресле. Она не накрасилась, что само по себе стало шоком для Дэви: ему редко доводилось видеть жену без макияжа. На ней была махровая ночная рубашка. На полу, возле кофейного столика, стояли два чемодана.

— Что? Ты опять меня покидаешь, Кэрол? — спросил он ее полушутливым тоном, но с некоторым беспокойством.

Кэрол встала с кресла. Сложив руки на груди, она широко улыбнулась.

— Нет, Дэви, я не покидаю тебя. Я вышвыриваю тебя вон. — Она с удовольствием понаблюдала за его потрясенным лицом, за тем, как он, опомнившись, заскрежетал зубами от злости.

— Послушай, Кэрол, я сегодня не настроен шутить, дорогая. На самом деле я от этого очень далек! — Он сложил указательный и большой палец так, чтобы получилась буква «о». — Далек от того, чтобы ты треснула меня. А если ты будешь настаивать на этом, то я сам не только тресну тебя, но и врежу так, что у тебя будет синий, нет, черный фонарь, мать твою!

Кэрол уперлась кулачками в бока.

— О, правда? Что ж, Дэви Джексон, а я все-таки на это настроена. — Она изобразила пальцами такую же букву «о». — Я даже могу ткнуть ножом в твое вонючее, грязное, развратное сердце! А теперь забирай свои чемоданы и уматывай отсюда, пока я не выполнила своей угрозы. И вот еще что: я думаю, тебе следует нанять адвоката — без него ты вряд ли получишь доступ к Джеми и другим детям. Потому что после того, что мне стало известно, я не разрешу тебе видеться с ними иначе как в моем присутствии или в присутствии другого доверенного лица!..

Она наносила ему удар за ударом и наслаждалась этим. И когда Кэрол увидела по выражению лица мужа, что до него дошел смысл ее слов, она снова широко и злорадно улыбнулась, хотя сердце разрывалось от боли у нее в груди.

— Кэрол… Кэрол, дорогая, выслушай меня!

Дэви сделал шаг к ней, но она отпрянула.

— Нет, Дэви, больше я тебя слушать не буду. Ты втянул меня в такое, какого я даже во сне не могла себе представить, как и то, что ты на такое способен. «Несколько фильмов про гомиков, — говорил ты. — Ничего особенного. Мы даже снабжаем этим товаром легавых». Помнишь? Ты мне лгал, мерзавец! А теперь разворачивай свою задницу и убирайся. Мы с тобой закончили, Дэви, хватит. Я мирилась с твоими оскорблениями, с твоим нравом, с твоим распутством и твоими тюремными приговорами. Но это небольшое дельце!.. Это конец, приятель. Только это я и хочу сказать, клянусь тебе. Убирайся! И занимайся своими шлюхами, возвращайся к какой-нибудь своей глупой птичке — делай, что хочешь, мать твою! Но убирайся из моего дома!

Дэви посмотрел на женщину, на которой его в свое время заставили жениться. Эту женщину он по-своему любил в течение долгих лет. Она вырастила его детей, стирала ему одежду, готовила еду и, наконец, навещала его в тюрьме. Мысли об этих давно прошедших прошлых днях опять вернулись к нему, и Дэви окатила холодная волна страха.

— Кэрол, дорогая, послушай меня… Пожалуйста, позволь мне объяснить…

Она услышала в голосе мужа слезы, увидела его перевернутое лицо — и нарочито громко щелкнула пальцами. Перед мысленным взором Кэрол вновь прошли фото детей в порнографических журналах — эти мерзости, появившиеся там при активном участии Дэви… Она вихрем налетела на него: из нее сочился яд ненависти, а в руки вливалась бешеная сила; Кэрол с криками и воплями проволокла Дэви по коридору до выхода, одним толчком отворила парадную дверь и вышвырнула его через ступеньки на дорожку.

Слегка очнувшись, она услышала, как в глубине дома заплакала Джеми: тоскливый плач ребенка доносился с верхней ступеньки лестницы. Девочка видела все, что происходило, разбуженная громкими голосами и напуганная затем их стычкой. Но Кэрол еще не могла уделить внимания маленькой дочери.

Она вернулась в прихожую, взяла чемоданы и, дойдя с ними до двери, с размаху выбросила их через проем на лужайку перед домом; кожаный пиджак Дэви последовал за ними. Потом, кинув последний взгляд на его умоляющее лицо, Кэрол с треском захлопнула дверь и решительно поднялась по лестнице. Вот теперь она подняла на руки младшую дочь и крепко прижала ее к груди… Она прижимала к себе ребенка, которого родила в сорок один год, чтобы привязать Дэви к дому. Ребенка, которого она любила больше других.

И, присев на ступеньки лестницы с Джеми на коленях, Кэрол горько заплакала.

Глава 42

Джорджио проснулся намного раньше, чем зашевелились другие заключенные.

Он лежал на койке и обдумывал предстоящие события начинающегося дня: «Через двадцать четыре, считая с этого момента, я буду где-то по дороге в Ирландию. Там меня будет ждать Вида. И я исчезну с лица земли. Вместе со своими деньгами». Он улыбнулся в сумеречном утреннем свете, пытавшемся пробиться слабыми лучами сквозь шторы на его окне. Джорджио почувствовал прилив сил от одной только мысли о предстоящем; внутри него непрестанно росли страх и возбуждение.

Он услышал, как забряцали двери: это могло означать только смену ночного караула дневным. Потом началась утренняя перекличка заключенных из разных камер; стали раздаваться взрывы, смех, слышались приступы чьего-то кашля. «Звуки тюрьмы… Эти звуки, — думал Джорджио, — я никогда не забуду. И никогда больше мне не доведется ничего подобного пережить». Зная заранее о своем подготовленном прыжке, он чуть ли не наслаждался характерными тюремными звуками, впитывал, откладывал в памяти, чтобы сохранить, а затем вспоминать, лежа на теплом, согретом солнцем пляже…

Джорджио был готов к выходу и ждал с зубной щеткой в руке, когда двери его камеры открылись. Он вразвалку пошел в душ. По дороге любезно улыбнулся Большому Рикки, а тот улыбнулся ему в ответ — широкой, пустоглазой улыбкой, от которой Джорджио почему-то стало страшно. Однако он быстро подавил это непрошеное чувство: «Менее чем через два часа день для тюремщиков и для растлителей превратится в кошмарную ночь». Джорджио никак не мог дождаться начала задуманной акции.

Сэди видел, как Брунос прошел мимо его камеры. И зарылся лицом в подушку, чтобы успокоить участившееся дыхание… Он почти любил Джорджио, безоговорочно доверял ему, особенно после несчастья, случившегося с Тимми. И позволял Бруносу пользоваться возможностями, связанными с умением Сэди читать по губам. «Но теперь я должен обслуживать Левиса», — так решил Сэди. Зная Левиса, Сэди понимал, что уж тот-то будет использовать его на полную мощность. Но он не мог упустить шанса спрятаться за спину сильного и властного человека, который в принципе способен был использовать в своих интересах любого: детей, жену, других заключенных кто бы его ни окружал. Он даже Тимми навязал свою волю.