Верь мне (СИ)

Улыбка больше смахивала на оскал — криво обнажала верхние и нижние зубы. А глаза… Глаза могли испугать любого. Такие пустые, безжизненные хладнокровные глаза. Испугавшись себя, Вика подскочила и вылетела из вагона на первой же станции.

Белые колонны. Толпы людей, ожидающих электропоездов. Глухой стук низких каблуков о гранитный пол, который не слышит никто, кроме неё самой. Виктория блуждала по станции, не решаясь выйти наверх. Но и войти в вагон Вика не смогла, пропустив уже три поезда. Не могла Вика и достать зеркало — посмотреть на себя. Было страшно увидеть в нём оскал и пустые глаза, не выражающие абсолютно ничего… А самое страшное — осознать, что это не какой-то посторонний человек, а ты.

Когда же люди стали подозрительно поглядывать на девушку, которая ходила туда-сюда по станции уже в течение получаса, Вика решила сесть на первую попавшуюся электричку и поехать, куда глаза глядят.

Долго ехать не пришлось — в вагоне было тесно и многолюдно, поэтому дольше одной станции Вика не продержалась. Вышла на станции «Невский проспект», не переставая мять в руках ручки сумки — дурацкая привычка. Здесь народу было ещё больше, чем на предыдущей станции, поэтому Вика решилась-таки выйти на улицу.

Повесив многострадальную сумку на плечо, толкнула двери метро, стараясь отделиться от толпы. Свежий, острый, колючий декабрьский воздух ударил ей в лицо. Казалось, что после такого мысли должны были прекратить свои беспорядочные метания и остановиться. Но, увы… Мыслей стало больше и они ураганом кружились в голове Виктории, которая брела по Невскому проспекту.

Магазины. Кафе. Театры. Мосты. Яркие вывески. Люди. Машины. Жизнь ураганом кружила вокруг Виктории, которая медленно брела по улицам, изредка пиная ногой свежий снег. Он сыпался с неба, как конфетти из хлопушки, — стремительно и красиво. Застилал собой улицы, машины, фонарные столбы, яркие вывески. Оседал, как пепел, на непокрытые головы людей, на шапки, на куртки, на мех пуховиков. Он слепил глаза, заставляя прохожих щуриться от нестерпимой белизны.

Только Вика брела по улицам, как бы не вписываясь в этот мир. На её лице не было ничего — ни боли, ни счастья, ни печали, ни слёз, ни смеха. Пустота. Перешла на другую сторону улицы. Подошла к мосту. Облокотилась всем весом на чёрные чугунные перилла. Посмотрела вниз, на Неву, покрытую ледяной коркой. Почему? Почему она ничего не чувствует? Как будто ничего и не произошло?

«Стас на грани жизни и смерти!» — кричала в мыслях Вика, стараясь расшевелить в своей душе хоть какие-то эмоции. Ничего. Ни тревоги, ни слёз, ни комка в горле, ни боли, ни желания попасть в больницу. Одна пустота. Её душу как будто кто-то вынул. Виктория помотала головой, перебрасывая заиндевевший хвостик на грудь. Она привыкла к такому. Что бы ни случилось — катастрофа ли, землетрясение ли, смерть ли, болезнь ли — всё Вика воспринимала хладнокровно.

Виктория достала телефон и посмотрела на дату — семнадцатое декабря. Ровно две недели до нового года. Почему-то в голове всплыли события десятилетней давности. Когда ей было четырнадцать-пятнадцать, а отец уже лет пять как отошёл от дел (а, впрочем, может, и не отошёл, а просто умело их скрывал от семьи), в такой же снежный морозный декабрьский день отцу позвонили из другого города и сказали, что его двоюродный брат в больнице.

Вика не очень ясно помнила дядю Пашу. Но почему-то сейчас, по прошествии стольких лет, он казался ей смутно похожим на Джексона. Но только лишь казался… На самом деле. А что Вика могла сказать «на самом деле»? Если и видела его от силы раз пять, если не меньше. Когда узнали, что дядя умер, отец долго ходил, как в воду опущенный. Мама тоже металась, хоть и старалась этого не показывать дочери. Одна Вика сидела в своей комнате, глядя в одну точку и стараясь отыскать в душе хоть немного печали. Пусто. Как сейчас…

Достала зеркало, посмотрела на своё отражение. Бледная, замёрзшая, с пустотой в карих глазах и искусанными в кровь губами. Захлопнула складное зеркальце, с отвращением зашвырнув его поглубже в сумку. Ну и чего? Чего она этим добилась? Она просто больше убедила себя в том, что совсем не умеет чувствовать.

«До Нового года две недели, а настроения совсем нет!» — нахмурившись, подумала Вика. Отпрянула от чугунных перилл, отряхнула белое пальто и направилась в сторону метро.

***

Темнота. Полная, пугающая темнота. Тени, вырастающие и дыма, который окутал всё тесное пространство. Жарко. Душно. Вика делает шаг вперёд, но ноги её не слушаются. Они подкашиваются при каждой попытке шагнуть от стены. Лоб и виски покрылись испариной, которую Вика регулярно оттирала. Тени кружились вокруг неё, застилая глаза. Неожиданно тени стали принимать более яркие и точные очертания, менять цвета, составляя ясную картину.

Белый снег. Скамья. Магазин. На скамье сидит человек. Вика не хочет, не хочет этого видеть. Но ноги сами несут её к этой роковой скамье. Стас… Именно он сидит, лениво покуривая сигарету. Стас! Хочется окликнуть его, обнять крепко-крепко.

Но вот тени снова кружат вокруг неё. И теперь белый снег окропился красными пятнами. Красный на белом. Гармония. Красная кровь на белом снегу. Скорая. Милиция. Журналисты. Вика знает, чья это кровь… И от этого где-то в душе становится нехорошо. Она цепляется за стену, чтобы не упасть, чтобы не увидеть случившегося. Но ноги снова сами несут её туда. Она успевает лишь ухватить край его лица и залитую кровью грудь, когда вдруг всё пропадает.

Вика снова вокруг теней. Они всё ближе и ближе плотным коконом стремятся окружить её. Сил сопротивляться нет. Вика закрывает глаза и чувствует, как стремительно проваливается куда-то.

Снова жарко. Снова душно. Она летит. Дышать тяжело. Словно чья-то костлявая рука сжимает её горло, не давая сделать ни вдоха.

Вдох. Вдох. Кто-то упрямо душит её. Какая-то невидимая сила. Дышать становится тяжелее. Усилием воли Вика распахивает глаза, резко подскакивает на кровати и, держась за горло, усиленно кашляет. Сердце бьётся бешено, неугомонно.

Вика сделала пару глубоких вдохов, больше похожих на сдавленный хрип умирающего зверя. Потом упала на кровать. В комнате было душно. Поднялась. Открыла дверь и вышла на небольшой балкон. На чёрном-чёрном небе светил тонкий желтоватый месяц. Виктория жадно вдохнула свежий морозный воздух и присела на край коробки, которыми был завален весь балкон.

Где-то внизу, в районе живота, где обычно у влюблённых просыпаются «бабочки», Вика почувствовала неприятное шевеление. Непонятное чувство тревоги проснулось вдруг в ней. Стало страшно. Захотелось заплакать. Вика закрыла руками лицо. Несколько минут она плакала. И в этих слезах не было ничего неискреннего, ничего наигранного. Просто она не умела рыдать, если с кем-то случалась беда. Она тихо и молчаливо плакала, скрывая свои чувства и эмоции ото всех. Вика догадывалась, что так будет. Догадывалась, что ночью её поднимет какая-то невидимая сила и заставит плакать. Так случалось всегда накануне тревожных событий или же после них. Она, как и отец, раскрывала себя только под покровом ночи. Но если папа никогда не позволял себе обнажать свои чувства — даже по ночам — а раскрывал лишь своё бандитское «я», то у Вики не было второго «я», которое бы имелась потребность раскрывать, зато были чувства, надежно скрываемые в душе. Не хотелось быть слабой. Не хотелось рыдать при всех. Но стоило остаться наедине с собой, как слёзы сами стремились вырваться на волю.

«Стас… — Вика растерла по щекам слёзы. — Стас! Я же тебя предупреждала! Я же говорила: „Береги себя“. Но ты… Ты — мент, поэтому думал, что с тобой ничего не случится? Дурак…». И хотя Виктория умом понимала, что говорить эти слова уже бесполезно, но на душе становилось легче. Она стирала со щёк слёзы, которые не желали останавливаться. Почему-то Вика вдруг вспомнила странного кавказца, сидевшего рядом с ней в метро, и засмеялась. Засмеялась диким, неживым, неискренним, истерическим хохотом. Она смеялась и рыдала. Ей было плохо.