Любовь, конец света и глупости всякие

«Ну, я отдохну немного, — сказал Олежка, опускаясь вечером на край Танькиной кровати. Ее веки распухли, зубы стучали от холода: проходив целый день в мокрой одежде и обуви, она подхватила простуду. — А завтра продолжу».

«Апчхи!» — ответила Танька, словно расслышала наконец и выразила согласие.

Утром, однако, сил на новые чудеса не прибавилось. Отчаявшись сделать хоть что-нибудь необычное, Олежка пытался будить в сестре Магию всевозможными

способами. То резко дергал ее, то щипал, то орал громко в самое ухо, то подножку ей подставлял — она чуть не падала... Даже ночью, когда в кровати лежала уже, пытался ее растрясти. Когда Танькины глаза наполнялись слезами, зеркальный блеск в них усиливался, но своего отражения он так и не видел. А потом она даже плакать перестала, по-прежнему мало спала, но будто в летаргию впала — лежала, сидела, ходила, как зомби какая-то.

Олежкины силы все таяли, сам он от этого становился злым и беспомощным, отчаяние уже наполнило душу до края. А Бог так и не возвращался.

Поезд метро мчался в Сити, где, судя по лицам пассажиров, им предстоял «еще один гадостный день». Раздраженный толстяк, вставший у двери между вагонами, злобно нажал на оконный рычаг — стекло съехало вниз, пропуская внутрь струю влажного воздуха. Скоростной ветер зашелестел газетами в руках недовольных пассажиров и чуть было не подхватил в свой поток Олежку.

«Я — Человек-Ветер...» — вспомнил он с грустью, но через секунду едва не завертелся в торнадо от пронзившей его внезапной догадки. «Я — Человек-Ветер!» — повторил он отчетливо вслух. Танькина реакция на эту фразу еще в самолете была однозначной — он же видел, как она побледнела тогда, схватилась за ухо, будто ее оглушили настоящим пронзительным криком. «Слышала, явно слышала! — обрадовался Олежка. — Значит, надо просто очень громко орать то же самое, пока она снова меня не услышит!»

Он повернулся лицом к сестре, стараясь смотреть в глаза, и закричал что было сил: «Я — Человек-Ветер! Я — Человек-Ветер-р-р-!! Человек-Ветер, Танька, черт тебя подери, слышишь? Человек-Ветер!!!»

— Как бы не так... — услышал он чей-то хриплый, надтреснувший бас. — Призрак ты, а не Ветер!

Олежка осекся и повернулся лицом к источнику странного голоса. Прямо напротив него сидела крупная негритянка неопределенного возраста в немыслимо ярких одеждах, напяленных в ассортименте. Желтое пончо с малиновыми кистями не висело на ней свободно, а туго облегло широкие плечи и крутой бюст; едва прикрывающая колени тартановая юбка была, скорее всего, шотландским килтом. Темные голени были обтянуты шерстяными гетрами — черными, во флюоресцентно-розовую полоску. Унизанные неимоверным количеством дешевых колец и браслетов руки сжимали два туго набитых, видавших виды полиэтиленовых пакета из супермаркета «Теско». Короновала сей странный ансамбль зеленая шляпа, похожая на горшок для фиалок, из-под которой смотрели в упор на Олежку два проницательных серых глаза.

«Кто призрак? Я призрак?» — чуть было не возмутился Олежка. Любой пассажир признал бы в той тетке типичную лондонскую сумасшедшую — такие вечно ошиваются на разных маршрутах в метро. Да только он не был простым пассажиром, а негритянка явно была не из тех сумасшедших — в ее серых глазах он видел свое отражение.

— Здравствуйте, Бог, — поклонился Олежка, распознав перед собой старшего по рангу.

— Евстахия. Зови меня просто Евстахия.

От образа прежней Евстахии, которую он видел однажды на кладбище, у этой осталась лишь шляпа горшком.

— У вас новая аватара? — спросил Олежка таким тоном, будто речь шла о новой не слишком удачной прическе. Его так и подмывало сказать что-то ехидное в отместку за «призрака».

— Нет, почему же? — проигнорировала она его легкий подкол. — Аватара все та же, я ее только чуток, хм... подсовершенствовала.

Темное лицо расплылось в широкой улыбке, обнажив ряд золотых зубов.

— В кои-то веки оторвалась, понимаешь ли... Магия, Запад, всяких соблазнов больше, чем на тога-пати у Дьявола... Плюс, конечно, полная демократия, борьба за права меньшинств расовых... — негритянка запустила руку под юбку-килт между бедрами, будто проверяла на месте ли кошелек, хранящийся в самом секретном месте, — и сексуальных... Мне всегда любопытно было, что это значит — иметь пенис.

Олежка невольно поморщился.

— Жаль, что на это не хватило ни денег, ни Магии, — перехватила его взгляд Евстахия. — Но я-то, по крайней мере, ресурсы свои направляю в нужное русло, а ты что с твоей Магией сделал, дурень?

В растерянности Олежка только беззвучно открыл рот.

— Я будил Магию в сестре, — сказал он, когда слова вернулись к нему. Танька сидела рядом с ним в прежней позе, уставившись в одну точку. — Она ведь не видит меня совсем. И не слышит...

— Ну и шут с ней! Даже Бог, имя которого нельзя называть, ушел от нее насовсем, тебе-то она на кой сдалась?

— Какой-то вы очень странный Бог, Евстахия. Она же сестра моя, одна из двух самых близких людей, с кем меня связывают земные отношения, как я могу ее бросить? Да и страдает небось, оттого что уверена, будто я умер совсем, не знает, что я-то на самом деле всегда рядом хожу. Задача к тому же на нее возложена — мир от Конца Света спасти, а как она будет без Магии его спасать, по-вашему?

— Этот мир обречен уже, и никто его не спасет!

Порывшись в одном из туго набитых пакетов, Евстахия извлекла прибор, похожий на песочные часы, в котором из верхней колбы в нижнюю сочилась искристая жидкость. Негритянка прищурилась на прибор, а затем затрясла им, вылупившись на Олежку:

 — Что может спасти мир, в котором Магии осталось всего двенадцать процентов? А? Тебя спрашиваю! Чему тебя учили на Плато Семи Ветров?

Олежка съежился, будто его в школе к доске вызвали, а он урока не выучил.

— Вижу, что ничему! Болтаешься тут, даже не представляешь, какой себе вред наносишь, — и, тыкая пальцем в Таньку, негритянка почти побелела. — А вместо того, чтобы возлагать на себя ее задачи, решал бы ты лучше свои! — спрятав магиметр обратно в пакет, Евстахия поджала губы и глянула на Олежку строго и осуждающе, как школьная директриса на бывшего хорошиста, скатившегося до единиц из-за дурного влияния.

— На тебя, между прочим, большие надежды там возлагались, мы уж с коллегами думали, вот, мол, пришел способный малый — такому бы в Боги. И ведь прямая дорога тебе туда и была. А ты вместо этого за подол Танькиной юбки цепляешься, не отстаешь от нее ни на шаг. Тряпка! Бестолочь! — негритянка грозно сверкнула стальными глазами, ее голос возрос в объеме. — Ты был на большой высоте — на Плато Семи Ветров! А теперь по своей собственной дурости ты стал призраком!

От негодования Олежка чуть не задохнулся. Это, конечно, если выразиться фигурально — призраки ведь не дышат и задохнуться не могут, естественно. Ярость выплеснулась из него на пассажиров с силой похлеще, чем у цунами. Все разом засуетились, занервничали, и едва только поезд затормозил на очередной остановке, большинство ломанулись к дверям, злобно пыхтя и толкая друг друга. Тут и там раздавались резкие возгласы.

— Bitch![84] — крикнул толстяк у двери в спину высокой девице, когда, протискиваясь мимо, может, нечаянно, но скорее намеренно она больно ударила его в локоть сумочкой.

— Pig![85] — огрызнулась девица через плечо. — Lose weight, you fat bastard![86]

Почуяв неладное от выплеснувшихся эмоций, грозящих приливом новой магической волны, Евстахия заспешила на выход вслед за разъяренными пассажирами. Встречная толпа не менее злобных людей впихнулась в вагон и устремилась как можно быстрее занять свободные места. Впереди людского потока проворный тип в шляпе с портфелем ожесточенно двигал локтями, пробираясь к сиденью рядом с Танькой.

 «Уй, блин! — от неожиданности ругнулся Олежка. Слова моментально воспроизвелись голосом типа с портфелем. — Кажется, я умудрился вляпаться в чье-то тело!»