Любовь, конец света и глупости всякие

Девушка смахнула слезки и через остановку гордо пошла на выход. Следом направилась Танька — ей тоже нужно было там выходить.

«Выкинь-ка ты его из головы и забудь про ваши дурацкие заморочки, — цинично смотрела она в спину обиженной девушки. — Если любишь по-настоящему, то впереди потери — страшнее чем до конца рабочего дня. А если расстанетесь, то и любви сильной не будет уже. И не будет страха потери. Любовь страшнее смерти, потому что хоть вы и умрете оба, один из вас это сделает раньше».

Танька посмотрела по сторонам, словно пытаясь угадать, кто умрет раньше других, что все обречены поголовно — и так понятно. Мимо нее прошуршал полами длинного пальто мужчина с суровым лицом, и, обогнав, ожесточенно запрыгал вверх через две-три ступеньки движущегося эскалатора.

«Зачем так спешить? Все равно ведь умрешь!» — чуть было не крикнула Танька вслед его стремительно исчезающему затылку.

«И ты умрешь, — мысленно бросила она женщине, нервно дергающей за руку истерично плачущего ребенка в форме ученика частной школы. — И этот мальчишка умрет тоже. Дай бог, повзрослеть к тому времени успеет».

«Ты тоже умрешь! — обратилась она к раздатчику бесплатных газет, зычно возглашающему заголовки последних известий. — Чего орать-то об этом на всю станцию метро? Пусть даже я тут единственная, для кого эти новости абсолютно ничего не значат. Потому что, если я все еще не умерла, то умру когда-нибудь обязательно».

«И ты, — перевела она взгляд на темнокожее лицо с необычными серыми глазами, одновременно поймав себя на мысли, что где-то, кажется, видела это лицо... эти глаза и эту шляпу горшком. — Видела или не видела, в принципе это неважно, потому что и ты умрешь. Все умрут. Рано или поздно».

— А вот фиг! — неожиданно отозвалась обладательница шляпы и серых глаз. — Я не умру, это точно! И насчет тебя самой еще бабушка надвое сказала!

Негритянка в смешной шляпе прошла мимо, бормоча что-то еще на другом, совсем непонятном языке. Танька вросла в цементный пол.

«Я не умру? — безумная, страшная мысль вдруг застонала, завыла, загудела в одну дуду с давно затаившимся страхом. — Я не умру? Почему? Кто я такая, чтоб у меня не было смерти? Я же не бог и не ангел, может быть, я нечистая сила? Черт без копыт? Зомби? Вампир? Или какой-то другой бессмертный монстр? Как эта тетка смогла мои мысли услышать? Кто эта тетка? Кто я?»

— Кто я?.. — повторила она вслух, сама того не заметив.

— Чудо ты в перьях, вот кто! Привет, птица-Танька, — услышала она совсем близко ужасно знакомый голос.

Ярлык

Танька моя... Ну, ужас какой-то, замучилась я… У меня двое детей маленьких на руках, Осе еще пяти не исполнилось, а Грише и месяца нету. Им хорошо, они вместе играют, но не могу же я их без внимания оставлять, боюсь — вдруг Ося Гришу затискает ненароком? Больше за ними приглядывать некому, а ведь мне нужно ходить за продуктами и иногда по делам ездить в центр Москвы на метро.

Варвара ощущала себя великовозрастной версией Ваньки Жукова, сочиняющего письмо «на деревню дедушке». И хоть с высоты своего пятидесятилетнего опыта знала, что конверт с адресом «Таньке в Англию» не отправится дальше московского отделения связи, не переставала строчить эти послания: что если Танька их прочитает каким-то чудом? Она могла совершать вещи куда более загадочные. И сама по себе была полной загадкой, но не такой, от которой, разгадывая, может лишь голова разболеться. Танька была загадкой природы, как солнце или луна, облако или река, восход или закат... А то и больше. Закаты на пустыре напротив Варвариного дома были красочны и удивительны, например, но даже и в красоте своей — привычны и объяснимы. А Танька была, словно двадцать золотистых жирафов на фоне одного из закатов — явлением даже для того пустыря неожиданным, но непреходяще и фантастически прекрасным. От одних только мыслей о ней Варвару переполняло чувство, которое можно было бы ощутить, если, допустим, подойти к зеркалу и увидеть себя восемнадцатилетней. Танька — чудо, таких просто не бывает, огонь, ниспосланный Богом, если только сама не Бог...

Варвара знала, что в любом проявлении жизни и смерти есть смысл, как бы ни было грустно осознавать его в разлуке с Танькой. Находиться всегда с нею рядом было бы равносильно близости к недоступному феномену: жизнь, как правило, такой исключительной роскоши не позволяет. Но стоит дотронуться до того чуда руками, хотя бы один только раз, и вся дальнейшая жизнь в отрыве от него будет казаться невыносимой мукой, а вся последующая жизнедеятельность — направленной лишь на то, чтобы прикоснуться когда-то еще. Письма и были попыткой снова приблизиться к чуду: других способов Варвара пока не придумала. Вот и сидела теперь за компьютером, как собака за дверью подъезда, в который зашел ее хозяин, и порой была не в силах сдвинуться с места — словно ждала, что в ответ на эти послания на экране появится Танькино лицо.

А Евпраксия эта взяла и в окно улетела, может, нарочно, потому что мы ей надоели, а может, ее похитил кто-нибудь, но мне-то откуда знать. Она мне не очень-то нравится, но за Васю ответственность чувствую, раз он жил в моем шкафу, и гномчик, опять же, такой маленький, что с ним делать?

Она перевела взгляд на пол, где Ося и Гриша увлеченно играли в паровоз.

Я не умею детей воспитывать. И Осю я избаловала уже, он меня не слушается, это я, скорее, его слушаюсь.

Ося недавно раскрыл ей «страшную тайну». Оказывается, Танька плакала в то злополучное утро, когда вздумалось ей обратно в Англию улететь, и спрашивала у Оси, не видел ли он папу. «А папа почему-то тогда не пришел, я его тоже звал, — доверчиво сообщил малыш. — У него иногда много дел, и он не сразу приходит, нужно ждать. Я к этому уже привык давно, а мама Таня расстроилась».

«Так вот оно что, — решила Варвара, печально глядя на Осю. — Стало быть, на Таньку именно в тот день нахлынуло страшное осознание. Раньше-то она куражилась только, не приняла, значит, сразу все горе, целиком».

О том, что может человек пережить c потерей кого-то из близких, Варвара знала не понаслышке. Трагедия стучалась не однажды и в ее дверь, хотя время вроде бы залечило скорбь по деду, бабушке и родителям. Бывало, что смерть не проникала в сознание сразу или не принималась душой, но рано или поздно это все же происходило, и трудно потом было справиться с тоской и одиночеством. А одиноким себя после смерти близкого ощущает любой, даже когда его окружают соседи, друзья или родственники. Еще хуже, если никто не окружает либо окружают не те. Так что теперь Варвара жалела сильнее прежнего, что отпустила от себя Таньку. Будь она рядом, баюкала бы ее, ласкала бы — руками, голосом, взглядом — что угодно на свете бы делала, лишь бы не пришлось бедной девочке переживать страшное горе одной. Варвара пыталась узнать Танькин электронный адрес или телефон в Англии, допрашивала Ди, десятки эсэмэсок на Мальдивы и в Индию отправляла. В ответ Ди писала ей о погоде, уточняла, послушен ли Ося и забрасывала «спасибами». Ни телефона, ни адреса Таньки в эсэмэсках этих не было — и даже ни одного слова о ней.

«Может быть, Танька сама попросила Ди, чтобы та ее адреса никому не давала? Может быть, Таньке нужно какое-то время побыть одной?» Такую возможность Варвара с горечью допускала. Оставалось лишь верить, что желание уединения у Таньки пройдет, даже если тоску свою она этим не вылечит, но, по крайней мере, вернется в Москву — к ней и к Осе. Да ну, куда же от своего любимчика денется? Вернется, конечно. А пока... хоть бы письмами глупыми ее отвлечь... успокоить... Эх, докричаться бы...

— Ту-ту-у-у-у! — Ося припарковал паровоз возле дивана и подбежал к столу, зажав в кулачке гнома, как пупсика.

— Варвара! Мы с Гришей кушать хочем. Что у нас сегодня на ужин?

— Не знаю пока, Осенька, надо бы за продуктами в магазин сходить.

— Тогда пойдем поскорее! Как насчет супа гаспачо и бутербродов с авокадо и курочкой?