В поисках будущего (СИ)

Но мама лишь кивнула.

– Ну да, вроде того. Я имею в виду, а что еще мы можем сделать?

– Ты, нахер, меня наебываешь? – спросил я в полном шоке.

Мама, конечно, тут же ухватилась за возможность и неодобрительно сузила глаза:

– Следи за языком…

Я не обратил внимания, конечно.

– И что тогда? Дерьмо случается, давайте утремся? Это все, что мы скажем?

– Нам больше нечего сказать. Это ведь правда, так? Мы не можем отрицать теперь, когда через несколько месяцев появится железное доказательство, верно?

Вообще-то можем.

Я подумал это, но, конечно, не сказал. Не знаю почему, но что-то во мне было уже чертовски близко к тому, чтобы сказать им правду. Я ужасно хотел сказать им, что мы можем все отрицать, потому что это ложь, и у меня не будет ребенка, и они и рядом не близки к тому, чтобы стать бабушкой и дедушкой.

Но я не сказал.

Я лишь покачал головой и снова посмотрел на газету, чувствуя все большую и большую боль в животе. Я чувствовал, как родители смотрят друг на друга, и у меня было ощущение, что они вовсе не так спокойны, как кажется. Казалось, что они решили быть спокойными ради меня. По крайней мере, так я себе сказал – это помогло мне почувствовать себя лучше.

– Ты собираешься сделать заявление? – спросил я, глядя на маму, которая продолжала пить свой виски. Она медленно кивнула. – И когда?

– Позже, – спокойно сказала она. – Их собирают вместе, – она кивнула в сторону гостиной, откуда все еще доносились голоса.

– Вы не должны им помогать?

– Справятся, – решительно сказала она и посмотрела на отца, прежде чем снова повернуться ко мне. – Мы должны с тобой поговорить.

Ну, вот и оно.

Это должно было случиться. Они собираются наехать на меня за то, что я самое большое, нахрен, разочарование, что они могли себе вообразить. Они собирались указать, что даже моя сестра, которая состоит (или состояла) в серьезных отношения, что даже она сумела не попасть в такое положение, как я. Они собирались сказать все те вещи, которые родителям полагается говорить своим детям, когда те попадают в скандал с подростковой беременностью. Папа уже выступил со своей партией, но мама оставалась зловеще спокойной все это время. И теперь это должно было измениться.

Вот только не изменилось.

– Все очень изменится, – медленно начала мама. – Я знаю, что тебе, наверное, не хочется это слышать, но мы просто хотим, чтобы ты знал,– она медленно вздохнула, – все будет хорошо.

Я посмотрел на нее и увидел, как она волнуется и как она напугана, но она действительно изо всех сил старалась сохранять все настолько нормальным, как можно. Ради меня. Папа тоже старался больше не злиться. Он старался смириться с этим и принять это, не превращая в трагедию.

И, возможно, никто из них в это не верил, но, по крайней мере, они оба старались.

– Так что, если что-то понадобится, – серьезно продолжила она, – мы поможем. Ты ведь знаешь, что мы всегда будем с тобой, верно?

Я молча посмотрел на нее и кивнул, а потом оглянулся на папу, который приподнял брови, глядя на меня. Он не собирался быть таким сентиментальным, как мама, и говорить, что он меня поддерживает, что он все для меня сделает и все мне даст, но он имел это в виду. И да, на секунду показалось, что все было хорошо.

Но теперь я в реальном мире, и я вас заверяю, все совсем не хорошо.

Понимаете, я не только в реальном мире, но я и снова в школе. Школа, на случай, если вы не знаете, место пострашнее так называемого реального мира. Почему? Потому что она набита сплетничающими подростками, которые притворяются твоими друзьями, а потом болтают гадости за твоей спиной. Иногда они даже не притворяются друзьями. Иногда они злобствуют глядя прямо тебе в лицо, и я не знаю, что хуже.

Мария ушла из школы насовсем. Ее родители были просто в ярости, когда узнали, и пытались заставить ее сразу же покинуть школу, но ей уже семнадцать, и она по закону вправе принимать свои решения, так что она отказалась. Но долго это не продлилось – два-три дня бесконечных выслушиваний разных ужасных вещей о ней, и она ушла добровольно. Я, вообще-то, пытался ее остановить, но она сказала, что больше не может это выносить. Она сказала, что может закончить школу позже, если сможет с этим справиться, пока будет растить младенца. Сомневаюсь, что это возможно, так что, я думаю, она потеряла шансы получить образование.

Но я не виню ее, правда. То, что говорят о Марии, в миллион раз хуже, чем то, что говорят обо мне. Не знаю, потому ли это, что мне не надо носить доказательство моего проступка под своим джемпером, или из-за того, кто мои родители. Может быть, и то, и другое. А может, Лили пригрозила уничтожить каждого, кто станет говорить обо мне что-то ужасное. Вряд ли это, потому что Лили ни слова мне не сказала с тех пор, как стали известны новости. Думаю, она злится на меня после того, как я велел ей держаться подальше от моих дел. Не знаю, что в этом такого, ведь у нас в жизни был миллион разных ссор, и мы забывали о них, как только они заканчивались. Теперь же, не знай я ее получше, я бы сказал, что она так на меня зла, что просто меня избегает.

Я не могу заставить себя волноваться об этом. В конце концов, я посередине того, что называется «публичным скандалом», и это отвлекает меня от мыслей о том, злится на меня моя кузина или нет. Вы бы подумали, что она могла бы выказать хоть немного сочувствия в мой адрес, когда все это стало известно. В конце концов, она одна из немногих людей, кто знал это и раньше, так что вы бы подумали, что она могла бы сказать пару слов о том, как сожалеет, когда весь этот долбаный мир обо всем узнал… Но нет, она этого определенно не сделала.

Что приводит нас к мысли о том, кто проболтался первым.

«Пророк» не раскрывает свой тайный источник. Не бесплатно… И конечно, мама с папой отказываются сдаться и заплатить. Полагаю, они думают, что смогут узнать другим способом, в судебном порядке или что-то вроде того. Ничего об этом не знаю, поэтому держусь от этого подальше. Они разберутся, думаю, рано или поздно мы узнаем. Но и имеет ли это значение? Я имею в виду, это мог быть какой-нибудь злобный хаффлпаффец, который рассмотрел симптомы Марии и тут же отправился в газету. С чего нам об этом волноваться? Я имею в виду, что сделано, то сделано. Мы ведь не можем вернуться назад и все изменить.

Я ведь не могу вернуться и все изменить…

По крайней мере, со мной Аманда, и похоже на то, что ей не насрать на то, как все это на меня влияет. В отличие от Лили она мне сочувствует. Это немного удивительно, учитывая, что она не слишком обожала меня в последнее время. С тех пор как мы узнали о ребенке, она была немного отчужденной и какой-то странной. Но она мой лучший друг, так что, когда дерьмо случается, она всегда рядом. И это хорошо. Я действительно благодарен. Для меня многое значит, что ей действительно не наплевать, потому что она единственная такая, кроме моих родителей. Даже Роуз не позаботилась написать: «Ох, приятель, мне жаль, это хреново». Она вообще ничего не озаботилась написать, но это потому, что она, наверное, целые дни проводит, запершись в спальне, листая желтые журналы и страдая над фотографиями Скорпиуса и его очередной девки на ночь. Я правда удивлен, что она до сих пор не покончила с собой, но, думаю, это будет уже слишком театрально даже для нее.

Но кстати об Аманде, с ней у меня другой набор проблем.

С тех пор как Мария поселила в моей голове эту идиотскую идею о том, что я могу нравиться Аманде, я не могу перестать об этом думать. Хуже того, я не перестаю волноваться, правда ли это и что, может быть, и она мне тоже нравится. Я никогда об этом раньше не думал; я никогда о ней так раньше не думал, но теперь, с этой идеей, я не могу выбросить ее из головы. От этого все еще страннее и неудобнее – еще больше со всей этой историей с ребенком и остальным.

И она начинает это замечать.

– Хьюго, – раздраженно восклицает она, когда снова ловит меня на невнимательности. Мы на Зельях, и мы должны работать над волчьим зельем, но я не сконцентрирован, и, как оказалось, Аманда этим мало довольна. – Ты вообще что-нибудь делаешь, кроме того, что тут сидишь?