Телешоу «Научи меня любить» (СИ)

====== Глава 10. Ревность и замужние женщины ======

Смеясь над страхами,

Вверяя душу,

О, мой король, иду я к Вам,

Иду, чтобы ломать и рушить.

Посыплем пеплом же

Живые туши.

О, мой король, я верен Вам,

Слепая вера – нет страшнее ноши.

...Дневник Шута...

“Наступил четыреста двадцать пятый день с того момента, как Шут стал Шутом.

Шут был бы и рад отпраздновать столь знаменательную дату, но с самого утра ему было совсем не до веселья, а так как Шуту было совсем не до веселья, привычная утренняя трапеза оливками никакого удовольствия ему не доставила, нет.

Шут, конечно же, даже не подозревал, что все настолько плохо. Да, Шуту было плохо, но вроде бы не так плохо, чтобы совсем плохо, а оказалось, что ему не просто плохо, а как раз таки очень и очень плохо, но он и сам бы не осознал, насколько ему плохо, если бы не оливки, которые, как надеялся Шут, поднимут ему настроение. Вот только настроения они не подняли, нет.

Но Шут не заподозрил неладное и поэтому не смог предугадать изощренный ход событий, что подготовила ему судьба. Дрожащими от слепой ярости руками он вытащил из холодильника небольшую баночку оливок, срезал железную крышку лазерной открывалкой, и уже через пару секунд ему была предоставлена возможность наслаждаться запахом консервированных ягод, но, к удивлению и ужасу Шута, он совсем не наслаждался им, нет.

Хотя Шут упорный, поэтому он взял в руки вилку, подцепил её острыми зубцами одну из зеленых блестящих ягодок и хотел уже отправить ее в рот, но внезапно к его горлу подкатил горьковатый комок, и Шута вырвало в мусорное ведро, к которому он успел наклониться. Шут предал оливки, хотя оливки никогда бы не предали Шута, так же как король предал Шута, хотя Шут никогда бы не предал своего господина, нет.

Шут не расстроен, нет.

Шут не зол, нет.

Шут не в ярости, нет.

Шут ненавидит, да.

Шут не будет праздновать знаменательную дату, нет.

Он поступит куда проще: сделает вид, что сегодня не четыреста двадцать пятый, а быть может четыреста восемнадцатый день с того момента, как Шут стал Шутом. Выбор Шута обоснован тем, что, во-первых, он уже праздновал этот день, а, следовательно, в повторной трапезе оливками необходимости нет, а во-вторых, четыреста восемнадцатый день хранит в себе важные для Шута воспоминания: день, когда он расстался с Белой королевой. Ее предсмертные оргазмичные хрипы до сих пор стоят у Шута в ушах и даже иногда снятся ему по ночам! О, как это было прекрасно! Шут даже немного пожалел, что королевы рядом с ним больше нет, потому что без нее он не способен удовлетворить своих низменных желаний. Шут не умеет доставлять себе удовольствие, нет.

Зато Шут уже неделю наблюдает за Черным королем и с каждым днем влюбляется в него все сильнее. Да, Шут Жаждет служить этому человеку, он хочет усадить его на трон, расположиться у его ног и наблюдать за каждым его высокомерным движением, любуясь холодной маской полного равнодушия, что неизменно царит на его красивом лице. Шут хочет, хочет, хочет, хочет! Шут хочет обладать Черным королем, но не обладает им, нет.

Но Шут терпелив. Он способен следить за своими потенциальными хозяевами и неделями, и месяцами, предвкушая сладкое вознаграждение. В конце концов, ожидание удовольствия – это тоже часть удовольствия. Так он думал ровно до прошлой ночи, пока не увидел, как король приглашает в свои покои иного, чем Шут, человека. Рыжего ублюдка, что мешал Шуту еще в игре! И господин не просто привел его… Король трахнул скотину! Не Шута, а эту скотину! Не Шута, а эту скотину? Не Шута, нет.

Шут не мог поверить своим глазам! Он не мог поверить своим чувствам! Он не мог поверить в то, что ему действительно было так больно и неприятно! Никогда еще Шут ни на одного короля так не реагировал. Никогда еще Шут не ревновал. Шут впал в ступор и так и не смог объяснить кошмарных ощущений, что проснулись где-то в глубине его души, нет.

Шут лишь глотал слезы обиды и разочарования, сжимая ладони в кулаки так, что ногти впивались в мягкую кожу и оставляли на ней глубокие кровоточащие борозды. Шут забинтовал руки, но боль не ушла, нет.

Сердце Шута стучало отчаянно резко. С каждым новым толчком, с которым король вбивался в этот кусок мяса, Шут сжимал зубы все сильнее. Нет-нет, мой король! Как Вы можете пачкаться об это ничтожество?? Как Вы можете даровать ему подобную милость??? Ваше обладание им… Слугой… Пустым местом, относящимся к безликим ничтожествам, которые живут на этой планете наравне с господами, но которых Шут за людей не считает и их существование привычно игнорирует. Мошкарой! Ничего из себя не представляющей тварью? О, мой король, неужели Вы так изголодались по любви и человеческому теплу, что обратились за помощью к тупому скоту? Осознав это, Шут разревелся. Шут ревел, и ревел, и ревел, и по его щекам текли теплые соленые слезы. Шут оплакивал своего короля, его боль, его отчаянье, его желание спрятаться от этого мира под покровом безумного и ни к чему не обязывающего удовольствия. Нет, король не просто трахал глупого слугу, он закрывался. Он прятался. И он исчез. Шут больше не видел его, нет.

На месте господина оказался зверь, движимый животной страстью, холодным расчетом и страхом. Страхом перед этим миром. О, мой король, когда Вы кончали, Вы жмурились от отчаянья, которое готово было поглотить Вас с головой, сомкнувшись над Вашей макушкой, как смыкается вода над головой утопленника. Навеки. Но Шут не позволит произойти подобному. Шут спасет Вас. Вы погибнете не от страха, нет.

А эта рыжая тварь извивалась под Черным королем, захлебываясь в стонах удовольствия. И чем громче они становились, тем больше Шут ненавидел этого человека. Тем больше Шут завидовал этому человеку. Тем больше Шут жаждал его смерти. Но Шут не убьет его, нет.

Пока не убьет, да.

Шут наблюдал эту омерзительную картину несколько часов, вплоть до того момента, пока король не закончил. Затем господин вышел на балкон и простоял там до самого рассвета. Шут видел, как король плачет. Наверняка он осознал, кому отдал свою милость, и раскаялся. Ведь других причин для слез у него не было, нет?

И тогда разъяренный Шут простил короля. Да-да, Шут понимающий. Шут умеет прощать измены. Шут понял короля. Шут продолжит любить и восхищаться своим господином. До конца дней его и ни секундой больше, нет.

P.S.: Шут простил короля, но простят ли оливки Шута? Шут беспокоится, да”.

- Ма-а-ам, опять ты за свое! – обреченно простонал Эгон, наблюдая за тем, как его мать, маленькая пухлая женщина с вьющимися кудрями, что доходили ей до поясницы, ставит на стол тарелку с жареной курицей.

- А ну-ка цыц! – уперла женщина руки в бока, грозно посмотрев на своего взрослого сына. – Завтрак очень важен! Ты должен плотно поесть, ведь больше серьезных приемов пищи у тебя за весь день не будет! – уверенно заявила она, видимо подразумевая под «Всем днем» следующие три часа, после которых Эгону предстояло расправиться с двумя приготовленными и тщательно упакованными матерью в десятки баночек обедами. Парень, конечно же, был благодарен женщине за такую заботу, но мысль о том, что он, не имея возможности съесть все сам, уже полгода кормил без преувеличения весь ГОР, не слишком его радовала. Даже Стэм, этот пронырливый гавнюк, общение с которым всегда начиналось и заканчивалось для Эгона препирательствами и чуть ли не драками, и тот не гнушался домашней стряпни Эгоновой матери. И никого совсем не интересовало, что на все эти кулинарные изыски мать Эгона тратила большую часть его и без того скудной зарплаты.

- Если я съем все это, – Эгон обреченно окинул стол взглядом, насчитав около семи блюд, и это притом, что мать еще не успела принести десерт, – я умру от разрыва желудка, – простонал он.

- Не говори глупостей! – пуще прежнего возмутилась женщина. – В детстве ты ел куда больше!

«И не слишком горжусь этим!»

- А сейчас посмотри-ка, как исхудал! – всплеснула она руками и схватила парня за впалые щеки. – А ведь когда-то твое личико было кругленькое и милое! Не то что сейчас! Мало того что кожа да кости, так еще и сбрил свои великолепные кудри! И эта татуировка! Зачем тебе подобная гадость на твоей идеальной головке? Мамочка недовольна! – этой фразой заканчивался любой спор между Эгоном и его матерью. Парень на причитания женщины лишь тяжело вздохнул. О, да, в детстве он был совсем иным. Большим шариком весом под сто килограмм и с пушистыми кудряшками, из-за которых Эгон походил на обожравшегося пуделя. И ведь парень мог до сих пор находиться в подобной форме, если бы не один случай. Из-за того, что Эгон был крайне не худеньким, да еще и длинноволосым кудрявым мальчиком, конечно же, его одноклассники над ним потешались. Порой это переходило всякие границы. Однажды толстяка завели за школьный двор и избили. Это было далеко не первое избиение в жизни Эгона, но кое-чем оно все же от остальных отличалось. Заводила хулиганов, любивших разминать кулаки об обширное тело толстячка, решил, что избить его – это слишком просто и уже даже не интересно. А вот унизить. Они обступили мальчишку со всех сторон, расстегнули ширинки… и помочились на несчастную жертву. Возможно, будь на месте Эгона какой-то рохля, не имеющий ни характера, ни силы воли, он бы разревелся, а после – смирился и жил бы с подобным унижением всю свою жизнь. Но Эгон, все еще помнивший наставления отца, стерпеть подобного не смог. Нет, сейчас у него не было возможности справиться с оравой этих отбросов, но только сейчас. В тот день толстяк впервые отказался от роскошного ужина, который приготовила его мать для любимого сына. Женщина, потеряв мужа, когда Эгону не было и десяти, всю себя отдавала заботе и воспитанию мальчика. Благодарность Эгона была безгранична, хотя он и понимал, что подобным образом мать оказывала ему медвежью услугу, делая из сына безвольное, ни на что не способное, аморфное существо, с каждым годом все больше заплывающее жиром и зарастающее новой порцией кудряшек. Лишь в тот день, когда вся одежда Эгона пропиталась чужой мочой, в тот день, когда он плелся домой, с разбитым носом и губой, держась за бок, в котором до сих пор кололо, в тот день парень привычно взглянул в зеркало, но увидел не себя, а что-то ничтожное и слабое. Эгону стало противно. И он пообещал себе измениться. Парень перестал есть за троих, занялся спортом, а ненавистные кудри и вовсе сбрил. Мать Эгона ужасалась страшным, на ее взгляд, метаморфозам. Да что она, одноклассники были напуганы не меньше, замечая, как привычный толстяк стремительно сбрасывает лишний вес и обрастает мускулами, как он превращается в совсем не потешного парня, с которым не так уж и хотелось иметь дело. Через два года Эгон отомстил каждому, кто тогда унизил его. И месть его была страшна.