Вернись и полюби меня (ЛП)

- Предусмотреть все не в человеческих силах, мистер Люпин. Но исходя из того немногого, что мне известно о мистере Снейпе, могу сказать, что ему это почти удалось.

Временами Ремус не верил, что Снейп действительно мертв. Обычно это случалось по ночам, когда он лежал в своей кровати, в багряной темноте за задернутым пологом, и считал овец – а мысли бесцельно блуждали, потому что теперь его больше не грызло каждодневное чувство вины. Именно тогда ему вспоминался Снейп – та аура силы, которую он излучал, его сухой и ровный голос, и эта снисходительная сдержанность а-ля Макгонагалл, которая на самом деле таковой не была, – и легкость, с которой ему давалась темная магия… И тогда Ремус думал, что Снейп, конечно же, инсценировал их смерть – как свою, так и Лили, и уехал куда-нибудь подальше от Англии… в Мексику, или в Египет, или на Гавайские острова – туда, где люди, возможно, будут к нему добрее. Но днем, когда по окнам барабанил дождь, или коридоры заливали золотистые лучи солнца, все эти мысли начинали казаться лишь игрой сонного воображения, и правдой становилось то, что Снейп и Лили сбежали из Хогвартса, столкнулись в Эдинбурге с Пожирателями и погибли.

Самое странное, что теперь, как только речь заходила о Снейпе, Джеймс разом становился очень серьезным и говорил: “Я ошибался насчет него”. Судя по всему, Снейпу нужно было всего-навсего умереть от рук Пожирателей, чтобы Джеймс начал считать его “в общем-то неплохим парнем” – потому что тот-де не ответил им “да”, а предпочел сказать “нет” и погибнуть.

Ремусу от этого хотелось рвать на себе волосы. А карьера психиатра с каждой секундой начинала казаться все более привлекательной – да тут целое состояние заработаешь, с такими-то друзьями…

Не раз и не два он размышлял насчет той травли Снейпа – насколько ее на самом деле разжигал Сириус?.. Джеймс бы что угодно сделал, если бы думал, что старается ради Бродяги.

Впрочем, с тех пор утекло много воды. Чего уж теперь – все давно уже в прошлом.

В том лиловом свитке было написано, что Дамблдор назначил встречу в Выручай-комнате – там, где Ремус каждый месяц превращался в волка; если как следует пожелать, то это место могло стать каким угодно. Эту комнату первым открыл Питер – по правде говоря, еще несколько лет назад, но держал язык за зубами, пока его знания не пригодились. Как он потом объяснил Ремусу: “Было в ней что-то такое… словно об этом месте не стоит распространяться”.

Ремус подчас не знал, что и думать о Питере.

Так что теперь раз в месяц он прохаживался перед пустой стеной и представлял себе лес, а потом заходил внутрь, и из каменной плоти замка вставали деревья, сотканные из дум и грез Ремуса и его тоски. Трава там всегда была послушной и мягкой, в воздухе пахло землей и хвоей, и весна никогда не кончалась, и распускались ночные цветы.

Такое не удавалось больше никому, даже Дамблдору, который всегда получал сад с ровными рядами яблонь. У Джеймса выходил луг – залитый солнцем, и заросший травой, и усыпанный полевыми цветами; Питер даже не пытался что-то вообразить, а Сириусу доставался только морской берег – унылая полоска земли, открытая всем ветрам. Ремус решил, что когда он просил комнату о лесе, то на самом деле представлял себе не место, а ощущение. Когда он несся с друзьями сквозь чащу, одиночество отступало… как странно: те ночи, из-за которых ему в детстве хотелось лечь и умереть, теперь придавали сил жить дальше – из-за того, что делали для него друзья.

Но так, как сейчас, было определенно лучше. Ему не следовало поддаваться искушению, подвергая при этом опасности других.

И как же точно выразился Дамблдор: приходилось повторять себе, что никогда не поздно исправить ошибку, потому что думать иначе было бы просто невыносимо… точно так же, как нельзя день за днем жить с людьми, не умея при этом прощать, смотреть вперед и отпускать свое прошлое, если в нем только горе и тьма.

Когда Ремус добрался до восьмого этажа, на месте голой стены уже успела появиться дверь из вишневого дерева, заплетенная резными виноградными лозами. Он потянул на себя ручку и вошел в тот яблоневый сад, который комната создавала для Дамблдора, где стоял такой же погожий денек, как и за стенами замка, и так же синело небо, светило солнце и пахло летом.

Дамблдор сидел на кресле, выточенном из старого пня, с сиденьем на месте спила. У ножек-корней росли васильки – такого же цвета, что и мантия директора; он плел из них венок – ребяческая забава, особенно любимая девочками. Заслышав шаги, он поднял голову и улыбнулся – при виде этой улыбки Ремус всякий раз себе повторял, что вовсе незачем испытывать из-за нее такое облегчение.

- А, мистер Люпин, - поприветствовал его Дамблдор. - Присаживайтесь – вы, как всегда, вовремя.

“Мне не хватает моральной стойкости, - подумал Ремус, - я могу поступать безответственно и эгоистично и подвергать других опасности. Но зато я никогда не опаздываю”.

- Спасибо, сэр, - вместо того, чтобы сотворить для себя стул, он предпочел устроиться прямо на траве – и тут же вскочил на ноги, когда директор поднялся со своего пенька-кресла, чтобы пересесть к нему на землю.

- Нет-нет, дорогой мой мальчик, - сказал Дамблдор. - Право же, не стоит – слишком давно я не пользовался этим сиденьем, созданным для нас самой природой.

Ремус снова опустился на траву и скрестил ноги, отложив сумку в одну сторону, а книжку по анимагии – в другую.

Дамблдор продолжал улыбаться; пальцы его, будто по привычке, вплетали в венок все новые васильки.

- Как продвигаются ваши штудии?

- Сэр, я вам точно говорю: эту книгу написал какой-то садист.

Его собеседник тихонько рассмеялся.

- Тибериус Торн, если не ошибаюсь? Должен признать, он и в самом деле не из тех, кто склонен излагать свои мысли прямо.

- “Прямо”? Концентрическими кругами – это куда вернее!

Дамблдор улыбнулся, и в глазах его вспыхнули искорки.

- Но самый важный этап – это определить свою анимагическую форму, не так ли? Сомневаюсь, что Тибериус Торн может как-то этому помешать.

- Нет… но я все равно не знаю, как ее найти, - признал Ремус, выдернув пару травинок – их стебельки под пальцами казались прохладными. - Я взялся за эту книгу, потому что уже перепробовал все упражнения Джеймса и Сириуса – медитировал, листал энциклопедии… перебрал сотни и сотни картинок с животными, но не нашел ни одного изображения, чтобы посмотреть на него и сказать: “Эврика, вот оно!”

- Но, возможно, среди них нашлось такое, которое вызвало желание сказать: “Нет-нет, это не оно”? - спросил Дамблдор – взгляд его напоминал рентгеновский луч.

Ремус потупился, изучая костяшки пальцев.

- Я… я все время возвращаюсь к волку. Но эта мысль… не кажется мне правильной.

- Но кажется ли она вам неправильной? Или вам бы только хотелось, чтобы казалась?

Мощным усилием воли Ремус подавил нахлынувшее отвращение и попытался задуматься над этим всерьез.

- С одной стороны, в ней есть что-то верное, - произнес он медленно. - Но в то же время и какая-то фальшь.

- Оборотнем вас сделало проклятие, - сказал Дамблдор. - Это из-за него вас с вашим волком нельзя разделить – но так было не всегда. То, что вы оборотень, почти наверняка влияет на ваш истинный облик… по правде говоря, я готов поставить на это свою лучшую шляпу. Но проклятие вами не управляет.

- А очень на это похоже, - возразил Ремус тихо.

- Только вашим телом, раз в месяц, когда оно поглощает ваше сознание. Но можно ли назвать ваш разум разумом волка? А разум волка – вашим? На эти вопросы никто не может ответить, поскольку за все века нашего сосуществования еще никто не пытался изучать оборотней по-настоящему, с сочувствием к ним и искренним желанием понять; по правде говоря, я полагаю, что именно вы и ваши друзья подошли к этому ближе всего. И как знать, возможно, если бы вы могли управлять своим превращением и сохранять при этом собственный разум, то познакомились бы с той стороной себя, которая для вас так же непознаваема, как темная сторона луны. По крайней мере, - и Дамблдор слегка улыбнулся, - как непознаваема темная сторона луны для той части человечества, которая никогда не покидала пределов Земли. Насколько я понял, магглам это удалось. Разве это не поразительно? При всей вере волшебников в наше превосходство над теми нашими собратьями, у кого нет палочек, никто из нас никогда не ступал на поверхность Луны.