Я для тебя останусь светом (СИ)

С этим следовало покончить раз и навсегда, и как можно скорее, ибо Поклюка в этом сезоне являлась последним этапом перед уходом на каникулы.

Как можно скорее затащить русского в постель было необходимо и еще по одной причине. Кроме душевного дискомфорта, неутоленного тщеславия и охотничьего азарта, проблема по имени Антон стала приносить вполне осязаемые неудобства. В общем-то, он и так об этом догадывался. Поди не догадайся, если раз за разом просыпаешься с бешено колотящимся сердцем, хорошим таким стояком и все еще крутящимися перед глазами картинами с Шипулиным во всех мыслимых и немыслимых позах.

Конечно же, несмотря на всю свою охоту, он и не думал отказывать своему организму в удовлетворении его жизненных потребностей. Антон Антоном, а в монаха во цвете лет он не собирался превращаться и поэтому вполне себе легко и непринужденно завалил однажды симпатичного чеха-массажистика. Мальчик был очень мил, искусен и немногословен. То, что доктор прописал, ни дать ни взять. И все шло просто отлично и приятно до той минуты, как Фуркад, чувствуя неумолимое наступление оргазма, взвинтил размеренный доселе ритм до яростного, вцепился зубами в мягкое розовое ушко и хрипло прорычал «Антон!».

Это стало апофеозом всего творящегося с ним бреда. Мартен твердо понял, что время ходить вокруг да около закончилось, пора картины из снов воплощать в реальность. В конце концов, он был хорошим мальчиком, а значит, Пер Ноэль просто обязан преподнести ему желанный подарок на Рождество. Мартен и так потратил на него столько времени, сколько не тратил никогда и ни на кого. И уже не так важно, что об этом думает сам Антон. Мартен его хочет, и Мартен его получит.

Перед Рождеством норвежцы всегда устраивали так называемую небольшую вечеринку. Небольшой они ее именовали, когда с невыносимо честными и открытыми глазами зазывали гостей, уверяя, что все будет абсолютно чинно и благопристойно. Им уже давно никто не верил — почти каждый биатлонист из числа завсегдатаев Кубка мира мог рассказать пару-тройку горяченьких историй об этом «чинном и благопристойном» праздновании, но при этом все равно все охотно соглашались. Им, спортсменам, заложникам режима и порядка, не меньше, а скорее даже больше, чем обычным свободным людям хотелось праздника хоть раз в году. Мартен пару раз посетил эти мероприятия, но потом забросил это дело. Он слишком быстро начинал скучать в этом беззаботном угаре дорвавшихся до свободы друзей-соперников. Напиваться он никогда не любил, а смотреть на пьяных, забивших на все и вся коллег было забавно лишь поначалу.

Но нынче он был твердо намерен посетить это бесплатное шоу. Ибо точно знал от Эмиля, что русская сборная придет в полном составе.

— Марти, детка, цени дедушку Эмиля и падай ему в ноги! — назидательно вещал тот. — Знаешь, сколько сил я потратил, уговаривая этих медведей присоединиться к цивилизованным людям! Кто же еще так позаботится о твоем счастье! Вообще-то я нахожу, что это слегка нечестно. Как-никак, ты должен был сам добиваться благосклонности твоей непреклонной пассии, но я, как твой верный друг, смилостивился и решил слегка помочь, видя, как твое французское трепетное сердечко разбивается о жестокость северного варвара.

— Эмиль, с каких пор ты стал выражаться столь высокопарно? — мрачно осведомился француз.

— С тех пор, как ты, мой романтичный друг, поражен стрелой Купидона и страдаешь от сердечных мук. О, глянь, я даже стихами заговорил! Может, во мне умер великий поэт? Гете там какой-нибудь…

— Да, однозначно умер, — прошипел Фуркад, — и тебя я сейчас тоже за компанию убью, даже не посмотрю на все твои якобы дружеские старания.

 — Скотина ты, — огорчился Свендсен. — Иди тогда и сам своего медвежонка завоевывай. Скотина неблагодарная и подлая. А еще тупая. Да!

— Фу, — поморщился Мартен, — что за лексикон, mon ami**? А еще в поэты записывался.

— С тобой, дубиной французской, любые поэтические порывы возвышенной души обращаются в прах, — оскорбленно ответствовал норвежец. — Боже, — с видом невыносимого страдания возвел он очи к небу, — и за что мне такие мучения? За что я терплю этого скучного, кислого, вредного мерзавца?!

— Лягушатника, — сухо поправил Мартен.

— Да! Еще и лягушатника, прости господи! Все! Терпение мое иссякло! Я ухожу в закат, а ты оставайся в полном забытьи и одиночестве и изливай желчь не на добрых и порядочных людей, а на своих презренных лягушек.

Он пафосно направился к выходу, вышел, максимально громко хлопнув дверью, но тут же просунул голову обратно:

— Только не забывай, что вечеринка завтра в восемь.

Мартен улыбнулся. Раньше он считал, что любит всего две вещи: себя и победы. Но кажется, он любил еще и Эмиля.

Он сидел в темном углу снятого на вечер ресторана, медленно потягивал безалкогольный коктейль и неотрывно смотрел на дверь, чувствуя, как закипает кровь от нетерпения и как все громче и громче стучит в голове. Сегодня он добьется своего. Сегодня этот проклятый русский окажется в его постели. Сегодня он будет стонать под ним от боли и удовольствия, и непонятно, от чего сильнее. Сегодня он трахнет его столько раз, сколько захочет, а захочет он много, ах, как много!

От этих мыслей вновь уже так знакомо пересохло во рту, что Мартен собрался было выйти охладиться, когда дверь в очередной раз приветственно распахнулась, и Мартен резко выдохнул.

Антона он увидел мгновенно, нет, не увидел, почувствовал, ощутил всем своим существом. С непонятным недовольством по краю сознания скользнула мысль, что он ведет себя, словно наркоман, перед которым призывно потрясли пакетиком дури. Скользнула и бесследно исчезла, ибо он кинулся в бой.

— Добрый день, — безукоризненно улыбаясь, поздоровался он, неслышно подойдя к русским. Ему ответствовал нестройный, но вполне благожелательный рой голосов, в котором, впрочем, без труда угадывалось изумление. До сих пор лидер общего зачета почти ни разу не общался с русской сборной, и всех снедало любопытство, а что ему, собственно, надо.

— Парни, нужна ваша помощь, — начал он заранее заготовленную речь. — Эмиль тут стращал меня какими-то дикими баснями про ваши. Как это… — он сделал вид, что роется в памяти, и выговорил с трудом по-русски, — бани. Он уверяет, что в них не просто моются, а в обязательном порядке занимаются развратом, а тех, кто не согласен, порют розгами, вымоченными в кипятке.

Дружный хохот был ему ответом.

— Эмиль, что, с луны свалился? — сквозь смех выдавил Гараничев. — Он в каком веке живет?

Нимало не смущаясь и тайком поглядывая на не принимавшего участие во всеобщем веселье Шипулина, Мартен продолжал:

— Вот и скажите ему об этом, а то меня он не слушает. Твердит, что такая южная неженка, как я, — тут он всем видом изобразил возмущение, что его — Его! — кто-то посмел назвать неженкой! — никогда не поймет развлечения суровых северных мужиков!

Русские с охотой двинулись в сторону норвежской сборной, предвкушая веселую словесную баталию. В тесноте Мартену не составило большого труда, якобы случайно замешкавшись и отстав от толпы, оттеснить Антона от остальных и схватить его под локоть. Незаметно, — словно случайно — прижать к себе. Почувствовать исходящий от него жар. Вдохнуть запах волос. И замереть на миг от нахлынувших ощущений.

Пауза затянулась, Антон повернул к нему голову и обжег недоуменным взглядом. Это хватило, чтобы сбросить оцепенение и вспомнить, для чего, собственно, он разыграл всю эту комедию. Он стиснул локоть еще сильнее, невзирая на вежливые попытки Антона высвободиться, и прошептал ему на ухо:

— Между прочим, я искал именно тебя.

Кажется, пора дипломатии и вежливых улыбок прошла. Если переговоры не приводят к нужному результату, в игру вступают пушки. Ошеломить, выбить почву из-под ног, смутить, сокрушить, а потом…

— Зачем? — не очень натурально удивился тот.

— Можешь считать, что соскучился. — нахально усмехнулся Мартен.

О, а вот и тень смущения в серых глазах! Это уже лучше! Вмиг почувствовав себя на коне, он протянул: